Конгрегация. Гексалогия
Шрифт:
– Заметь, невзирая на болезненность, все, что я с тобой сделал вчера, не фатально – опухоли в суставах спадут дня через три-четыре, следы от игл – от них завтра же ничего не останется, хотя болеть, конечно, еще пару дней будет; плеть – и вовсе ерунда, рубцы затянутся быстро, это я знаю по себе. Пока я в самом деле сомневался, я предполагал иметь в виду тот факт, что ты невиновен, что тебя, быть может, придется освободить, а потому старался, все-таки, не оставить тебя непоправимо увечным; отсюда и эти долгие, но всегда действующие методы – лишение сна, воды, пищи… Достаточно, чтобы заставить говорить, но недостаточно, чтобы искалечить тебе остаток жизни, если я неправ. Но теперь… – Курт аккуратно установил кувшин на пол, вновь обхватив колени руками, и вздохнул. – Теперь все переменилось. Потому я и сказал так уверенно – ты не выдержишь. Теперь я это знаю, потому что у меня развязаны руки, как это
Рицлер перестал всхлипывать, и сидел теперь, не шевелясь и глядя в никуда, не произнося ни звука, потупив голову и уронив руки на колени.
– Господи, Отто, – тихо произнес Курт с чувством, – неужели оно того ст оит? Неужели то, что ты скрываешь, так страшно? Неужели наказание за это – страшнее всего, что тебе придется вынести?
– А если?.. – через силу разомкнув губы, прошептал тот, не поворачивая к нему головы; он кивнул.
– Хорошо. Если уж мы начали говорить прямо и называть вещи своими именами; хорошо, Отто, давай поговорим и об этом. Что, самое страшное, можно вообразить себе? Чем все может для тебя закончиться? Смертью в огне? Да, это – страшно. Я знаю. Но, во-первых, для этого ты должен совершить нечто и впрямь ужасное. А кроме того… Пожалуйста, я прошу тебя – подключи логику. Послушай, наконец, что я тебе говорю: я все равно все узнаю. Пойми же, наконец: что бы тебе ни пришлось вытерпеть, это рано или поздно закончится тем, чем и должно. Ты лишь себе сделаешь хуже, продлевая и умножая свои мучения, при этом, повторяю снова, не имея шанса избежать предуготованного тебе.
Переписчик вновь смолкнул, не отвечая; Курт вздохнул, понизив голос совершенно:
– Ты боишься… понимаю. Пусть уж будет высказано все – открыто, без намеков. Если то, что ты сделал, вправду подпадет под смертный приговор, я наизнанку вывернусь, но добьюсь того, чтобы живым ты на костре не оказался. Звучит, как издевательство, это я тоже понимаю, но – так кажется сегодня, Отто, а завтра, поверь, ты поймешь, что это многого стоит. Завтра ты осознаешь, что согласен и живым тоже, лишь бы все кончилось.
– Я не хочу умирать, – одними губами произнес Рицлер, и он ответил так же едва слышно:
– Это естественно. Но завтра – захочешь.
Переписчик всхлипнул снова, опять спрятав в ладонях лицо, скорчившись и уткнувшись в колени.
– Мы сейчас говорили о крайностях, – медленно и по-прежнему негромко продолжил Курт спустя полминуты. – А теперь о другом. Почему ты решил, что все будет именно так? Что тебе грозит именно это? Ведь в наши дни, Отто, не так много преступлений, за которые можно приговорить к такойкаре. Откуда тебе знать, быть может, все ограничится такой мелочью, что ты проклянешь свое молчание и захочешь возвратить эту минуту, когда имел возможность завершить все просто, разом. Быть может, все, что тебе угрожает, это утрата места библиотекаря – и более ничего. Вылетишь из университета, быть может. И все. Если так?
– Еще сутки назад это одно казалось самым страшным… – обреченно пробормотал Рицлер, снова опустив руки и на миг бросив взгляд на собеседника. – Казалось – это конец жизни…
– Да, я знаю, – просто отозвался он с мимолетной улыбкой. – А я в семилетнем возрасте верил, что самое страшное событие в моей судьбе – двухдневное пребывание под замком, без гулянья и сладкого. В тринадцать самым ужасным были розги за прогул… Все познается в сравнении – это утверждение избито и потрепано, но остается верным.
– Да… все так быстро меняется, – шепнул Рицлер, вновь посмотрев ему в лицо, уже дольше и почти с мольбой. – Я запутался. Я… Я не знаю, что думать.
– Ты устал, Отто. Устал и напуган, только и всего. Что думать… Я снова вернусь к тому, что говорил: подумай над моими словами. Какое бы будущее
– Я боюсь, – мертво, безвыразительно выговорил Рицлер.
– Я тоже, – отозвался Курт тихо и, встретив непонимающий, настороженный взгляд, пояснил со вздохом: – Я боюсь, что ты меня не послушаешь, и мне все-таки придется сделать то, чего я делать не хочу. Я ведь тоже человек, Отто, я – не только должность, и у меня пока еще есть чувства, пока еще они не притупились, не умерли, и каждый твой вскрик будет врезаться в мою память – навсегда. Я не хочу раньше времени стать бездушным механизмом. Вот этого я боюсь. Не заставляй меня становиться таким, чтобы я не заставил тебя пожалеть об этом; ради себя же самого – не надо. Пойми, завтра я не буду лишь говорить, как сейчас, завтра я вырву у тебя ответ – с кровью и мясом. А если это не выйдет у меня, за тебя примутся старшие, а у них опыт в таких делах побольше моего… – он умолк на мгновение, глядя в пол, и добавил: – И цинизма больше. В отличие от меня, они привыкли к подобного рода вещам, и уж у них-то душа не содрогнется. Подумай о том, что твое положение, твоя судьба ничем не уникальны, таких, как ты, в их руках побывало множество, и каждый раз (каждый!) все заканчивается одинаково. Все закончится, Отто, криком – «я все скажу». Это будет. Пойми. Так всегда бывает. Слово в слово – со всеми. Я знаю.
Переписчик молчал; он тоже больше не произносил ни слова, ни звука, оставшись сидеть, как сидел – рядом, плечо в плечо, прислонясь к стене и обхватив колени руками. Тишина воцарилась вновь, минута истекла – долгая, мучительная, гнетущая; протянулась вторая, третья…
– Обещайте. – Рицлер заговорил тяжело, хрипло, едва справляясь с надтреснутым голосом. – Обещайте, что не позволите им… что я не буду… заживо. Обещайте.
– А ты поверишь мне? – спросил Курт осторожно, и тот снова поднял голову, встретясь с ним взглядом.
– Да. Я поверю.
Он молчал еще мгновение, глядя в покрасневшие напухшие глаза, и, наконец, вздохнул.
– Я могу обещать, что сделаю все возможное. Это – могу. Если то, что ты скажешь, будет грозить тебе именно этим, я положу все силы, чтобы добиться смягчения приговора; как я уже и говорил. Обещаю.
– Хорошо, пусть так, – с решимостью проговорил Рицлер, отвернувшись и уставившись в стену. – Я… расскажу все. Выбора у меня в самом деле нет, вне зависимости от моей веры вам.
Курт не ответил, не поторопил его, ожидая молча; тот перевел дыхание, на миг опустив веки, и заговорил быстро, словно боясь остановиться:
– Около полугода назад, когда он впервые обратился ко мне, я действительно не заподозрил ничего. Я решил, что это просто стороннее увлечение, ведь случается и такое; сколько богословских трактатов было написано, скажем, адвокатами или врачами… Когда тексты стали более… серьезными, я тоже не насторожился. Лишь подумал – «в тихом омуте… надо же»… И когда я уже понял, что дело нечисто – понял по взгляду, по тому, как он листал те книги, что находил сам – я и здесь сказал вам правду; тогда я лишь испугался, что окажусь вот в таком положении. Он грозил мне, когда я попытался разорвать эти отношения, и здесь тоже правда. Я… я только не сказал, после чего случился у нас этот разговор…
Он все же прервался, запнувшись и закусив опухшие губы; Курт молча ждал.
– Я… – продолжил Рицлер тише и уже спокойнее, – я нашел часть каталогов прежнего библиотекаря. Вернее сказать, два листа – с именованиями книг, сопроводительными примечаниями, датами; возможно, это были страницы и не из каталога вовсе, а из личных записей – не знаю… Из-за столь подробных комментариев на тех двух листах уместились лишь несколько названий, и я заинтересовался сам. На факультете не преподавали этого… Я прочел их все. И, закончив читать одну, я предлагал ее Филиппу – сам, назначая цену все выше за каждое переписывание, после – следующую, и еще, пока не понял, что влип окончательно, пока он не стал требовать у меня все больше, уже даже и то, чего не было, чего я не знал и не видел, но чьи названия встречались в тех книгах. И… – переписчик нервно усмехнулся, бросив на собеседника короткий взгляд и потупившись снова, – смешно; это стало похоже на болезнь – я отнекивался, пытался избавиться от него, но сам продолжал перерывать полки, благо наш Михель уже слишком стар, чтобы интересоваться происходящим в библиотеке всерьез. Вроде статуи в углу. И однажды я нашел фолиант – старый, очень старый, хотя сами страницы пребывали в порядке, но обложка была удалена, страницы некогда вставили в оклад от другой книги – наверное, спрятал прежний библиотекарь. Название и имя автора я прочел уже в самом тексте… «Трактат о любви», Симона Грека.