Консерватизм и развитие. Основы общественного согласия
Шрифт:
В XIX в. Германия не воссоединялась, но впервые объединялась как национальное государство. Еще в последней трети XVIII в. историк, богослов и философ И. Г. Гердер, много сделавший для становления немецкого национального самосознания, мог говорить о «немецких народах», но при этом считал, что «национальный дух» в немцах еще только предстоит пробудить (Elsner, 2000, s. 49). Призывавший немцев к единству и борьбе с Наполеоном знаменитый философ И. Г. Фихте обращался с речами к «немецкой нации», но даже для него нация еще была тем, что только требовалось создать. Фихте выделял немцев среди других германских народов, потому что они, в отличие от прочих, остались на своей территории и сохранили свой язык, но, будучи, как он их называл, одним из «изначальных народов», немцы должны были овладеть особым государственным искусством и создать себя как нацию. При этом, хотя высшие задачи немцев Фихте считал общечеловеческими, он постоянно обращался к тому главному, что дает человеку нация. Это главное, по словам философа, – посюстороннее бессмертие. Конечно, христианство обещает воскресение, но человек хочет рая уже здесь и сейчас, на земле, а раз в этой жизни ему суждено
Все эти положения Фихте, строго говоря, не были консервативными [12] , но вошли в позднейший язык немецкого консерватизма: и преувеличенное внимание к государству, и возвеличивание немецкого народа, и радикальный патриотизм являются самоочевидными для большинства консерваторов, хотя часто все эти понятия трактуются ими по-разному. Преклонение перед Фихте отличало выдающегося немецкого консерватора Г. фон Трейчке, о котором речь пойдет ниже. В годы нацизма А. Гелен и Х. Шельски, будущие ключевые фигуры неоконсерватизма в ФРГ, а также радикальный правый теоретик Х. Фрайер неоднократно обращались к трудам Фихте, чтобы обосновать свое понимание государства, народа и патриотизма (Gehlen, Berlin, 1935; Gehlen, 1935, Bd. 2, p. 209–218; Schelsky, 1935; Fichte, 1933).
12
Вообще, отношение к Фихте как отцу немецкого консерватизма достаточно широко распространено. (Ashford A., Davies N. and S., 1991, p. 115). Авторы особенно подчеркивают значение концепции замкнутого торгового государства у Фихте.
Большую роль в становлении консерватизма сыграло и мощное идейно-политическое и литературно-философское движение немецкого романтизма (Schmitt, 1925). Политический романтизм сформировался на волне воодушевления Французской революцией, но впоследствии большинство его представителей были разочарованы в революции и перешли на реакционные позиции. У них мы тоже видим подчеркивание роли государства, воспевание его. Консерватизм и даже реакционность романтиков состоят в том, что в качестве идеального или желательного они называют то, что происходило в глубоком прошлом. В настоящем – революции, разрушение основ. В будущем, если не принять мер, – усугубление этих тенденций. Но зато в прошлом – именно то, что и должно быть. Именно поэтому так важна роль традиции. Активное участие, лидерство в конструировании культурной традиции – типичная задача, которую ставили перед собой многие консерваторы. Конечно, они вовсе не ограничивались воспеванием государства. Романтики болезненно реагировали на современность, на рационалистический эгоизм буржуазного мира. В противовес ему они создавали образ сказочной Германии с доблестными рыцарями, добрыми горожанами, занятыми своими ремеслами, искренним благочестием, а самое главное – с тем органическим единством народа, в котором каждый ощущает себя членом своего цеха, своего ордена, гражданином своего города, своего народа с его языком, сказками, песнями и преданиями.
Радикальный сдвиг в оформлении немецкого консерватизма произошел в ходе объединительных процессов второй половины XIX в. Одной из ключевых фигур в качестве консервативного идеолога был знаменитый историк Генрих фон Трейчке (1834–1896). Выдающаяся, главенствующая роль Пруссии – центральная тема сочинений Трейчке, который рассматривал другие европейские страны, прежде всего Францию, как изначальных врагов, а другие немецкие земли, прежде всего Баварию, – как недостойных соперников Пруссии. Преклонение перед прусским государством, мощью рациональной бюрократии, признание его притязаний на лучшее, просвещеннейшее, человеколюбивое, связанное с уважением к праву и благоденствием всех сословий правление – все это было старой немецкой традицией. Но Трейчке решил заглянуть не в ближайшее прошлое (например, во времена Фридриха Второго Прусского), а в эпоху куда более отдаленную. Государство тевтонского ордена Трейчке превозносил и считал обогнавшим свое время. Однако орден, на вершине своих территориальных приобретений, пал, оставленный рейхом на произвол могущественных соседей. То же самое произошло с Пруссией и через несколько веков, спустя 20 лет после кончины Фридриха Великого. Вот почему Германии нужно сильное, единое, предводительствуемое Пруссией государство. Трейчке последовательно отвергает все те доводы, в том числе и доводы романтических консерваторов, которые делают ставку на органический, постепенный исторический рост, на благодетельные последствия для Германии ее децентрализации, на преимущественную важность единства языка и культуры, а не государства. Именно государство должно стоять во главе угла, говорит он, и если оно не выросло органически, его следует создать, а культура и язык расцветут именно в едином государстве, которое даст куда больше децентрализации, нежели многочисленные немецкие княжества, которые не едины между собой, зато централизованны внутри. Иными словами: консерватизм Трейчке деятельный, решительный, не воспринимающий традицию как догму, готовый пересоздавать историю (Гусева, 2011).
Этот радикализм немецкого консерватизма имел потом серьезное продолжение. Мы можем лишь кратко упомянуть об антиреволюционной, антисоциалистической направленности высокопоставленной бюрократии эпохи Бисмарка и далее. Это была попытка удержать Германию от того развития, которое можно было наблюдать во многих западных странах. Вообще говоря, многих немцев отличало упорное нежелание признавать, что по меньшей мере часть тенденций в современном им социальном мире носит универсальный характер. Немцы, например, старались доказать, что наука «политическая экономия» не имеет никакой силы в Германии, где просто невозможно себе представить классический английский капитализм. Отношения между наемным работником и капиталистом, говорили они, регулируются в каждой стране на основе сложившихся хозяйственных связей и обычаев; то же относится и к поведению торговцев и т. п.
Важную роль в становлении идеологии немецкого консерватизма сыграл антисемитизм Трейчке, который, в свою очередь, не только оказывал влияние на общество, но и был выражением достаточно широко распространенных настроений. Консервативная сторона антисемитского аргумента состояла в том, что единство немецкого народа, только что отвоеванное и еще достаточно хрупкое, находится под угрозой. В течение XIX в. антисемитизм в Германии нарастал, и многие заметные фигуры немецкого национализма, будь то писатель и политик Эрнст Мориц Арндт, педагог Фридрих Ян или композитор Рихард Вагнер, были известными антисемитами. Но именно опубликованная в 1879 г. работа Трейчке «Unsere Ansichten» («Наши воззрения»), которая, как заметил как-то его решительный критик, великий немецкий историк Теодор Моммзен, имела «эффект разорвавшейся бомбы» (Pflanze, 2008, s. 450), послужила началом большой общественной дискуссии, которую теперь в немецкой литературе принято называть «Берлинским спором об антисемитизме» (Der Berliner Antisemitismusstreit 1879–1881, 2003). Значение этой дискуссии состояло в том, что антисемитизм из умонастроения превращался в заметную общественную силу, получавшую также и институциональное оформление. В ближайшие полвека ему предстояло сыграть в истории Германии очень важную роль.
Важным и, возможно, ключевым для формирования в будущем консервативной политики в Германии стало принятие так называемого закона против социалистов. Законом запрещалась деятельность социалистических, социал-демократических и коммунистических организаций, однако правильно понять его значение можно только в сочетании с так называемыми социальными законами. Острота противоречий между трудящимися классами и собственниками постоянно росла. Социалисты рассматривались как угроза государству, но игнорировать вопросы, которые они ставили, было невозможно. Выход был найден в социальном законодательстве, а именно – в страховании работников от болезней и несчастных случаев, а затем и пенсионном страховании. Традиционно считается, что тем самым были заложены основы будущего немецкого социального государства. Впрочем, через некоторое время социалисты вернулись в легальную политику как реформистская партия.
После того как немецкая социал-демократия (в 1870-е гг. объявленная «вражеской партией», «врагом рейха») перешла на реформистские позиции, а социальные законы, принимаемые один за другим в условиях промышленного подъема, создавали ощущение роста благосостояния и социальной солидарности, стабильность, лояльность, желание улучшать существующее, а не менять его радикальным образом, были характерны практически для всех политических сил. Консерваторы утратили привилегию именовать себя единственными патриотами, и это отчасти сказалось на определенности их идейно-политического профиля. В начале Первой мировой войны за военные кредиты проголосовали все парламентские партии, однако с ухудшением положения дел на фронтах в парламенте уже с 1916 г. образовались две группировки. Консерваторы и правые либералы выступали за наступательную военную стратегию, а социал-демократы, левые либералы и центристы – за оборонительную, предполагавшую сохранение тогдашних международных границ. Накануне поражения Германии в Первой мировой войне эти позиции были представлены еще более жестко. Именно консерваторы и правые либералы стремились к сохранению монархии. Однако это не было уже реалистичной политической программой. Кайзер Вильгельм II бежал в Голландию, а ни один из монархов, стоявших во главе немецких земель в составе рейха, не захотел занять трон даже на переходный период.
Монархия пала настолько бесславно, что это не могло не сказаться на политическом самочувствии немецких консерваторов. «До 1918 г. Германский рейх как в конституционной теории, так и в сознании немцев оставался все еще тем же государством, каким он был при своем основании в 1871 г. Это была монархия союзных государств при сильном преобладании Пруссии и с конституцией, предполагавшей лишь половинчатое парламентское представительство. Девятого ноября 1918 г. изменилось сразу все. Монархия перестала существовать в Германии. Предпочитаемая консерваторами государственная форма исчезла бесшумно и бесславно. С консервативной точки зрения, это было скверно, однако намного хуже было то, как она погибла: «Ее погубили не революция, не левые политики, но собственная неготовность, неспособность [поддержать и спасти ее, которую продемонстрировали] и князья, и военное руководство. Это нанесло травму консерваторам, и, таким образом, на ближайшие годы они лишились ориентиров в вопросе о том, какую государственную форму следует предпочесть» (Schmitz, 2009, p. 103).
С поражением в войне была подорвана не просто идеология традиционного консерватизма. В войне потерпело поражение немецкое дворянство – важнейший консервативный слой Германии (Schmidt, 1979, Bd. 27. Hft, 11, s. 1058–1072). После 1918 г. уже ни одна влиятельная партия Германии не называла себя консервативной. Это имело самые серьезные последствия для будущего. Война не просто создала видимость народного единства, нашедшего свое выражение в единении партий: единство, всенародный подъем действительно совершались. Но это не значит, что до войны в стране не было серьезных противоречий и что консервативные силы не стояли перед лицом больших трудностей. Гражданская активность в Германии нарастала, общество становилось все более требовательным, но ни дворянство, ни бюрократия не были расположены что-либо менять. Именно те социальные слои, которые в начале XX в. становились все более активными, но не нашли никакого отклика у тогдашних консерваторов (впрочем, как и либералов), оказались в числе самых активных сторонников нацизма поколение спустя, – замечает современный исследователь (Berman, 2001, p. 458).