Консерватизм в прошлом и настоящем
Шрифт:
У либерального консерватизма еще не было сколько-нибудь серьезной социальной базы. Он не был своим для умеренных кругов аристократии, и не стал он еще своим и для значительной части буржуазии, так как привел к власти старую финансовую олигархию; промышленная буржуазия оставалась в стороне.
Деление на «ультра» и либеральных консерваторов стало со временем характерным и для других стран Европы. Особенно четко оно прослеживается в Испании с 30-х годов. Конституционно-династический конфликт после смерти Фердинанда VII обострил борьбу в правящем лагере. Консервативные силы Испании были представлены прежде всего партией «модерадос» или умеренными, позиции которых во многом совпадали со взглядами Гизо. Насколько узкой была база либерального консерватизма, можно судить по тому факту, что право голоса имели лишь 18 тыс. богатых и образованных избирателей (0,15 % населения страны{65}).
«Ультра»,
В Пруссии столкновение либерально-консервативной и ультраконсервативной тенденций достигло наибольшей остроты в годы, последовавшие за позорными поражениями от войск Наполеона при Иене и Ауэрштадте (1806). Раздражителем огромной силы стали для прусских традиционалистов реформистские замыслы и действия барона фон Штейна, возглавлявшего прусское правительство в 1807–1808 гг. Вождем ультраконсервативной оппозиции оказался Ф. А. фон Марвиц, о котором Ф. Энгельс писал как о человеке «непоколебимой веры в чудодейственную силу пяти ударов кнута, когда дворянство применяет их против плебса»{67}.
Между тем фон Штейн отнюдь не покушался на господство помещиков-юнкеров, предлагая отменить лишь некоторые из их привилегий, возбуждавших особое недовольство крестьян, мешавших капиталистическому развитию и даже просто нормальному функционированию государственно-бюрократического аппарата Пруссии. Высокую оценку фон Штейн давал Берку: «Этот великий, умудренный опытом и достойный почитания за свой благородный характер государственный деятель с силой и увлекательным красноречием защищал в своем бессмертном труде «Размышления о революции во Франции» закон и религиозную свободу против метаполитических новаторов, опустошавших Францию»{68}. Тем не менее Марвицу и ему подобным сторонник либерально-консервативных реформ казался опасным якобинцем. «Штейн начал революционизацию нашего отечества, — утверждал Марвиц, — войну неимущих против собственности, индустрии против сельского хозяйства, толпы против стабильных элементов, грубого материализма против порядка, установленного богом, корысти против закона, настоящего против прошлого и будущего, индивида против семьи… бюрократии против связей и отношений, укорененных в истории страны»{69}. Марвиц и его единомышленники твердо стояли за сохранение высоких барьеров между дворянством и буржуазией, видя в борьбе против индустриального развития извечный спор «героического духа против меркантильного», решительно отвергая «западную идею равенства»{70}.
Линия Марвица оказалась более устойчивой в истории прусско-германского консерватизма, чем линия Штейна. Не без основания американский ученый Г. Крейг усматривает в Марвице предшественника реакционеров из Союза сельских хозяев в кайзеровском рейхе, той камарильи аристократов-землевладельцев, которая группировалась вокруг президента Гинденбурга и сыграла столь роковую роль в установлении гитлеровской диктатуры.
В период феодально-абсолютистской реакции, наступившей после наполеоновских войн, либерально-консервативные тенденции в Пруссии почти совсем зачахли. Успокоились и прусские ультраконсерваторы. Начиная с 30-х годов XIX в. ведущая роль в развитии консервативной идеологии принадлежала политическим деятелям из придворных кругов романтически-консервативно настроенного короля Фридриха Вильгельма IV. Главными фигурами прусского консерватизма были братья Герлахи, занимавшие видные посты в военной и бюрократической иерархии, а также философ-правовед Ф. Ю. Шталь.
Среди прусских традиционалистов наиболее популярными были теоретические построения швейцарского правоведа К. Л. Галлера. Они ставили этого бернского патриция в один ряд с главными идеологами консерватизма эпохи Реставрации. «И какая еще земля в мире могла бы похвалиться тем, что она, подобно Швейцарии, произвела плод столь сочного легитимизма»{71},— писал о нем К. Маркс. Галлер привлек внимание прусско-германских легитимистов прежде всего своим прославлением мелкодержавного абсолютизма. Власть государей, по его теории, проистекает не из «общественного договора», а в силу естественного превосходства сильного над слабым. Князьями же сразу становились наиболее сильные и одаренные: их право па власть не нуждалось в какой бы то ни было общественной санкции; оно обретало частноправовой характер. «Князья, — излагает воззрения Галлера Б. Н. Чичерин, — не имеют над собою высшего, кроме бога, а потому подчиняются только божественному, а не человеческому закону и никому не обязаны давать отчет в своих действиях. Народам нечего опасаться такого преимущества; по природе вещей оно иначе быть не может, следовательно, это — божественное установление, а божественное установление ни для кого не может быть вредно»{72}. Здесь Галлер смыкается с французскими теократами и признает, что духовная власть имеет приоритет над светской, как душа по отношению к телу. По сути дела, Галлер стремился к реставрации средневековых монархий, при которых государственное право было частным правом власть имущих.
Ф. Ю. Шталю воззрения Галлера казались архаичными. Правда, его резкая критика швейцарского правоведа объяснялась не только принципиальными разногласиями, но и интеллектуальным соперничеством. Шталь в своих трудах пытался синтезировать католический принцип авторитета, развитый консерваторами-теократами, с принципом свободы, как он понимался в протестантской религии. Фактически речь шла о том, чтобы очистить столь близкий сердцу консерваторов принцип авторитета от крайней религиозной нетерпимости, характерной для де Местра и де Бональда, и сочетать монархическую власть с элементами конституционализма. И все же де Местр был ближе Шталю, чем Берк. Местровское обоснование легитимизма, на его взгляд, «самое истинное, исчерпывающее и простое»{73}. Восхваляя Берка за опыт, практицизм, решительную борьбу против Французской революции, Шталь полагал, что Берк «гораздо менее ценен, когда речь идет о спекулятивном обосновании, здесь его не сравнить с де Местром»{74}. Кроме того, Берк готов оправдать революцию, если она исторически, по его мнению, мотивирована (т. е. 1688 г.), для Шталя это уже слишком. Несмотря на критику Галлера, Шталь тоже считал необходимым сохранить сословно-корпоративное представительство средневекового типа.
При всем своеобразии американского консерватизма в нем можно обнаружить определенные параллели с европейскими разновидностями этого явления. Долгое время американским исследователям и идеологам было свойственно стремление отмежеваться от консерватизма как идеологии и политики, чуждой исконному демократизму США. Проповедуя исключительность американского пути исторического развития, они утверждали, что в Новом Свете нет места крайностям революции и реакции{75}. Такой взгляд особенно четко отразился в концепции американского ученого Л. Харца. Главной чертой американского общества, не знавшего феодализма, он считает изначальный либерализм, поэтому в США отсутствует та революционная традиция, какая сложилась в европейских странах, где глубоко укоренившиеся феодальные отношения были опрокинуты буржуазными революциями, а там, «где не было Робеспьера, нет места и для де Местра»{76}.
Иного взгляда придерживается американский исследователь консерватизма К. Росситер. Он обнаруживает зачатки консерватизма еще в колониальном периоде американской истории у пуританской олигархии, во многом определявшей духовную жизнь колонистов, у американских тори и консервативных вигов, следовавших британским образцам: «Решительные консерваторы были еще до Джона Адамса, а преуспевающие правые еще до федералистов». В самой американской конституции Росситер видит «триумф консерватизма»{77}, но не реакции. С ним согласен и другой американский автор П. Вирек: «…наша конституция представляет беркианскую, а не реакционную ветвь консерватизма»{78}.
Принципиальная особенность американского консерватизма определяется тем фактом, что он созрел на почве преимущественно капиталистических отношений. В международном контексте генезиса консерватизма американский пример подтверждает, что природа консерватизма шире, нежели феодально-абсолютистская реакция, что консервативный потенциал заложен уже в раннем капитализме.
Ключевыми фигурами американского консерватизма периода становления США считают двух из «отцов-основателей»: Дж. Адамса (1735–1826) и А. Гамильтона (1757–1804). Первого из них связывают с умеренной ветвью консерватизма. Наряду с Д. Мэдисоном Дж. Адамс, по словам П. Вирека, был сторонником промежуточной линии между «джефферсоновской демократией и гамильтоновской аристократией»{79}. Что же касается Гамильтона, Росситер пишет о нем так: «Ни один американец не стоял столь беззаветно за правление мудрых, добрых, богатых»{80}. За склонность к монархическому образу правления и наследственной аристократии он даже относит Гамильтона к числу реакционеров.