Константинополь и Проливы. Борьба Российской империи за столицу Турции, владение Босфором и Дарданеллами в Первой мировой войне. Том II
Шрифт:
Удельный вес отдельных держав Антанты в разных балканских государствах – мы оставляем здесь в стороне Турцию – был далеко не одинаков. Из трех традиционных держав-покровительниц Греции – Англии, Франции и России – две первые, хотя и сыграли некогда объективно меньшую роль в достижении признания независимости Греции султаном, чем Россия, по причинам географическим, экономическим и иным, несомненно, имели там, к неудовольствию России, первенствующее значение: их соревнование относительно влияния на Грецию сыграло не последнюю роль в истории Ближнего Востока во время и после войны. В Сербии Англия была непосредственно чрезвычайно мало заинтересована [53] ; Франция же заинтересовалась ею, да и то только с точки зрения займов и заказов Сербией французского вооружения, лишь с тех пор, как Сербия стала кредитоваться у нее для снабжения своей армии оружием и орудиями заводов Шнейдер-Крезо; это, однако, не приводило к конфликту интересов Франции с Россией, за политической ответственностью которой ведь и действовал в Сербии французский финансовый и промышленный капитал. Болгария же была еще с 80-х и в особенности с 90-х гг. ареной борьбы не только русского и австрийского, но также русского и английского влияния: «гуманные» выступления лорда Лансдоуна в пользу Македонии, начавшиеся в 1903 г. и оборвавшиеся довольно неожиданно, когда русско-английские
53
Этому препятствовали и старые, сохранившиеся еще во время мировой войны, надежды влиятельных английских кругов отделить Австрию от Германии и найти в ней снова, как некогда, противовес против России. О живучести этих тенденций в английских правящих кругах свидетельствует, помимо воли, Steed в своей упомянутой выше книге. Сам он, бывший от 1907–1912 гг. представителем Times в Вене, пришел к заключению, что эти надежды совершенно неосновательны, что Австрия принуждена быть вассалом Германии и что интересы Англии требуют – ради победы Англии над Германией – «взрыва» Австрии через чехословаков и югославян. См. его книгу. Т. I. Гл. VI–IX. Т. II. С. 41–55, 97-101, 123–163 и др.
Обе державы понимали более или менее смутно с самого начала войны значение будущего ее балканского театра. Обе считали, что наиболее желательное разрешение сложного положения, созданного на Балканах краткой, но роковой междусоюзнической войной 1913 г. и. Бухарестским миром, заключалось в воссоздании балканского союза, направленного, с точки зрения Сазонова, прежде всего против Австрии, с точки зрения Англии, – не только против Германии и Австрии, но и (а пожалуй, и преимущественно) против Турции [54] , которой обе в то же время, несомненно зная о заключенном 2 августа 1914 г. германо-турецком союзе [55] , обещали пока что, в случае сохранения ею нейтралитета, обеспечение ее «целостности и независимости», что в высшей степени соответствовало в то же время и интересам Франции. Однако каждая из них желала создания или воссоздания этого союза в собственную свою пользу, дабы сохранить за собой роль арбитра и руководителя. Обе вместе с тем утратили, в частности в Болгарии, заметную долю своего влияния и находились по отношению к ней в менее выгодных условиях, чем Германия и Австрия. Уже этим определялось расхождение их во взглядах на ближайшие шаги, необходимые в интересах «общего дела».
54
А далее, с точки зрения Англии, и против России.
55
В отличие от Черчилля и др., Эббот признает, что уже 4 августа 1914 г. король Константин, по собственной инициативе представивший английскому штабу план операций против Галлиполи, выработанный в греческом штабе, получил от Вильгельма II телеграмму, извещавшую о заключении германо-турецкого союзного договора, и сообщил содержание телеграммы главе английской морской миссии, вице-адмиралу Марку Керру (с. 10 и 15–16). Заметим кстати, что в этой телеграмме Вильгельм II говорит, что «германские военные корабли (то есть «Гебен» и «Бреслау») идут на соединение с турецким флотом, дабы действовать совместно с ним». Черчилль и об этом «ничего не знал» и даже не мог себе представить такой удивительной комбинации…
Другим моментом, предопределявшим глухую борьбу двух членов Антанты, в которой Франция принимала в основных вопросах участие на стороне Англии, а отнюдь не на стороне России, был вопрос о Константинополе и судьбах Османской империи, который интересовал Францию больше, чем вопрос о самих Проливах, поскольку вопрос о Константинополе был отделим от вопроса о Проливах. Францию, опиравшуюся на франко-русский союз, в котором она привыкла с 1904–1905 гг. играть не вторую, а первую роль, обусловленную ее финансовой мощью, интересовал не столько вопрос о Проливах в узком смысле, то есть вопрос о праве России, ценном при известных условиях и для нее, беспрепятственно проводить через Проливы свои военные суда, сколько вопрос об ограждении Константинополя, с которым, как со столицей Османской империи, были связаны огромные интересы французского финансового капитала, как от русского, так и от английского засилья. Англия могла отнестись более равнодушно к самому Константинополю, чем к Проливам; она, правда, признала в 1903 г., как мы видели, что вопрос о Проливах не принадлежал к числу вопросов, «первостепенно» задевающих ее интересы; но это отнюдь не значит, что она была готова смотреть равнодушным оком на водворение там России и на возможность свободного выхода ее флота из Черного моря, хотя бы для соединения… с французским…
Те самые факты, которые во время неожиданно для всей Европы победоносной войны балканского союза 1912–1913 гг. с Турцией заставили русские власти отнестись с волнением к возможности захвата Константинополя болгарами, эти самые факты лишний раз убедили англичан в том, что они, по известному выражению Сольсбери, участника Берлинского конгресса 1878 г., «поставили» во время этого конгресса «не на ту лошадь». Только лошадь, на которую следовало ставить, взамен разлагавшейся Турции, была, по мнению Англии, отнюдь не Россия, а Болгария и прочие освободившиеся или освобождавшиеся от турецкой власти народы Балкан, которые лучше турок могли исполнить роль враждебных России привратников Черного моря. На первом месте в этом отношении стояли до 1913 г. болгары, оказавшиеся, по общему мнению всей Европы, наиболее крепкой и способной к государственной жизни большого масштаба нацией полуострова и сумевшие, как доказала первая балканская война, развить такую военную мощь и энергию, которой не было основания предполагать ни у Сербии, – Сербии «сливницкого героя» Милана, его сына Александра, а также его преемника Петра Карагеоргиевича, в течение многих лет особенно остро и даже грубо бойкотированного именно Англией, – ни у Греции, войска которой с 1881 г. прославились преимущественно поражениями.
Безумная по своей несдержанности политика Фердинанда Болгарского, о мотивах и основаниях которой нам здесь нечего говорить, низвергла Болгарию в 1913 г. с занятого ею упорным трудом положения, возложив на нее ответственность за междусоюзническую войну, и тем самым, естественно, обратила внимание тех английских политиков, которые интересовались народами Балкан преимущественно в качестве пушечного мяса как против Турции, так и против России, прежде всего на греков, как нацию, хотя и небольшую, но выдвинувшуюся после Бухарестского мира – правда, не благодаря своим собственным силам, а благодаря удачно сложившимся для нее международным условиям – в ряды заметных морских держав в восточной части Средиземного моря. На нее поэтому и была в начале мировой войны поставлена ставка британской политики, для которой формальное постоянство в выборе союзников или, точнее, подкупленных так или иначе сотрудников издавна отступало на задний план перед ближайшей целесообразностью соответствующих ее действий и которая вдобавок, ввиду надвигавшейся по общему сознанию войны, а тем более после того, как война уже началась, не имела времени долго мешать свои карты, чтобы со всем спокойствием и считаясь с долгими сроками, обычно предоставленными государственным деятелям и дипломатам, взвесить положение и связанные с ним возможности. Да и кто же в начале войны допускал мысль о том, что она продлится более четырех лет? Сколько было тогда людей, которые думали, что она продлится долее нескольких недель или, в худшем случае, долее пары-другой месяцев?
Эта тенденция английской политики сказалась не только в легкости, с которой некоторые английские государственные деятели такого беспокойно-талантливого типа, как Черчилль и Ллойд Джордж, были готовы увлечься планами Венизелоса относительно захвата Галлиполийского полуострова, но и в уклончивом отношении более осторожного Э. Грэя к плану Сазонова, изложенному им впервые в телеграмме от 5 августа /23 июля 1914 г. Сазонов, приученный более долгими, чем английские, связями России с Балканами, длительным и весьма нелегким для старой царской власти опытом относительно устойчивости болгарской государственности, а может быть, и суждением русских военных кругов о достоинствах болгарской армии, к высокой оценке значения Болгарии на Балканах, признал тогда необходимым поставить все дело войны на такую почву, которая создала бы возможность соучастия Болгарии в борьбе Антанты против Германии и Австро-Венгрии, а буде понадобится, и против Турции.
Вот текст секретной телеграммы, отправленной русскому поверенному в делах Штрандтману в Белград и сообщенной русскому посланнику в Софии «исключительно для личного сведения»:
«Прошу расшифровать лично. Доверительно. Прошу вас сообщить Пашичу следующее: мы полагаем, что в настоящую минуту надо, откинув мелочные расчеты, действовать решительно и быстро. С этой точки зрения мы полагаем, что содействие Болгарии, независимо от исхода войны может быть обеспечено только отдачей ей теперь же Иштиба и Кочан с территорией до Варадара (sic). В случае же победоносной войны Болгария получает так называвшуюся спорную территорию, предусматривавшуюся второй статьей тайного приложения сербо-болгарского договора 29 февраля 1912 г., от вершины Голема, севернее Кривой Паланки, до Охридского озера, со включением Струги.
Если бы Болгария затруднилась выступить с военными силами, то за добросовестное соблюдение нейтралитета она могла бы быть вознаграждена Кочанами и Иштибом с территорией до Варадара лишь после победоносной войны, в чем Сербия теперь же даст обязательство России, которая сообщит таковое Болгарии. Делая настоящее сообщение, выскажите Пашичу следующую нашу общую точку зрения: начиная войну, требующую напряжения всех своих сил, войну, которая вызвана защитой Сербии и которая с божьей помощью приведет к исполнению ее (Сербии) народных идеалов, Россия не сомневается, что сербское правительство без колебания пойдет навстречу ее заветному желанию восстановить братство всех славянских народов, и прежде всего Сербии и Болгарии. Жертвы, которые придется для этого принести Сербии, несоизмеримы также с теми жертвами, которые несет Россия. Само собой разумеется, условия, сообщаемые ныне Пашичу, не должны быть нами сразу сообщены болгарам. Для нас необходимо лишь быстрое и категорическое согласие сербского правительства предоставить России полномочия начать переговоры в указанных выше пределах. Какие-либо колебания в настоящий момент мы считали бы прямо пагубными».
События последующего времени показали с полной убедительностью, что оценка положения, из которой исходил в данном случае Сазонов, – по каким бы мотивам он к ней ни пришел, – была правильна: только такими уступками Болгарии, какие он предлагал, можно было добиться ее участия в войне на стороне Антанты. Дальше того, что он предлагал предоставить болгарам в самые первые дни войны, строго говоря, не шли и гораздо более поздние притязания болгарских правящих кругов, поскольку речь шла о Сербии или, точнее, о Македонии [56] . Говорить же в это время, когда Турция официально еще не вошла в состав врагов Антанты, о Фракии и линии Энос – Мидия вообще не приходилось, да по отношению к сербскому правительству не было и надобности.
56
Так, уже после вступления Турции в войну болгарский премьер Радославов обуславливал присоединение Болгарии к Антанте немедленной передачей Болгарии территории до Вардара (телеграмма Сазонова от 25/XI 1914 г. № 4170).
Потребность соглашения с Болгарией сознавали в это время и в самой Сербии, как явствует из телеграммы Штрандтмана от 2 августа (20 июля), в которой он сообщал Сазонову о желании Пашича, чтобы Россия взяла на себя функции примирительницы Сербии с Болгарией [57] . В те первые дни войны, когда Белград обстреливался австрийцами и сербская армия собиралась покинуть, а затем и покинула столицу королевства, а отношение Франции и в особенности Англии к начавшейся войне еще не определилось окончательно [58] , в Сербии были готовы на широкие уступки Болгарии, дабы не довести дела до полной собственной катастрофы.
57
Сообщая «доверительно» о двух своих разговорах с Пашичем, в которых он его убеждал, «что ныне наступил, быть может, единственный момент, упустить который было бы преступно, чтобы предпринять в Софии шаги к привлечению активной помощи Болгарии» за «определенные» компенсации, Штрандтман далее говорит, что «Пашич отлично сознает всю сложность политической обстановки и необходимость уговора с Болгарией, но вместе с тем предвидит серьезные трудности в направлении этого вопроса со стороны сербского общественного мнения, а главным образом опасается чрезмерной требовательности болгар по этому последнему пункту. Он будет надеяться на нашу помощь и на наше умеряющее, если понадобится, воздействие в Софии. За разрешение пользоваться нашим посредничеством он приносит глубокую благодарность вашему высокопревосходительству».
58
О том, насколько сомнения в этом отношении были основательны, см., напр., поучительный рассказ Черчилля, т. I, с. 261–262, а также названную выше книгу Стида, т. II, в особенности с. 8, 11, 12, 14, 16, 31.