Контакт первой степени тяжести
Шрифт:
На лестничной площадке раздались многочисленные стуки дверей, топот. Кто-то заорал – испуганно и истошно. «То ли щиток распределительный полыхнул, то ли лифт с людьми звезданулся», – подумал Борис и, решив ничего не откладывать на потом ввиду тревожности ситуации, тут же допил недопитое.
– Кормилица... – один из циклевщиков, глядя на погоревшую машину, смахнул слезы – по комнате плавали клубы выедающего глаза дыма – своеобразный коктейль от дымящегося трансформаторного масла, текстолита, догоравших смазки, изоляции и резины.
– Не справились,
– Спасибо скажи – осколки ног не порубили! Вишь, фартук не дал осколкам разлететься. А то бы веером, и все без ног.
– Да, повезло!
– Ну что, хозяин? – первый пришел в себя бригадир, отключая машину. – Не дал поправиться? Вишь, как вышло? А я предупреждал. Теперь абзац. Не будет сегодня до батареи. И до окна не будет. Херово сегодня будет. И нам, и тебе. А сам виноват!
Произнеся этот короткий монолог, бригадир решительно шагнул к подоконнику, отгоняя клубы дыма от лица, взял налитый стакан, как свое, как заслуженное. Не ожидая никого, опрокинул стакан себе в рот, резко, как выплеснул. Нагнулся к полу, поднял стружку. Занюхал стружкой. Утерся рукавом. Скомандовал бригаде:
– Давай, ребята! С почином, значит.
Борис усмехнулся: вот наглость-то! А вслух сказал язвительно:
– Тебе, может быть, лучше коньячку, – с почином-то?
– Неси, конечно, – согласился бригадир. – Теперь ведь – что? Мы это так оставить не можем...
Они хватились Бориса Тренихина лишь в середине октября – два с половиной месяца спустя.
– Слушайте, а Борис где? Он вроде в Крым собирался?
– Я не знаю. Он хотел в августе хату привести в порядок. Наверное, потом куда-нибудь махнул. На бархатный сезон.
– Ну, какой уж сезон-то сейчас? Октябрь!
– Я ему на прошлой неделе раз пять звонил! То занято, то никто не подходит. У меня ведь опять горе, ребята. Невест – три штуки, а парить негде!
– Надо бы съездить к нему. Вдруг что случилось?
...Белов хорошо помнил ту картину, которую они застали, выломав Борису входную дверь. Кисть Верещагина была бы бессильна. Нет! То был черный квадрат Малевича – чернее не бывает. Выпито и пропито было все – в квартире остался квадрат стен. Черный квадрат.
Борьку лечили потом месяца три. После лечения в складчину зафиндилили в Ялту. Потом...
Словом, к лету 1981-го он отошел уже от ремонта. Вполне.
Разглагольствовал: «Я, братцы, и сам бы тоже выплыл бы. Я почему так уверен? Очнулся я как-то ночью, на руки себе глянул. И вижу вот, блин, в лунном свете: ногти у меня – сантиметра по три: не ногти, а когти! Как у орла, понимаешь? И сине-черные все – от грязи, а сверху все руки ну как в крови – от кетчупа там, от бычков в томате – хер знает от чего, но ужас смертный! Все, думаю: пора завязывать! Попились. Хватит. Стоп! А тут вот и вы подоспели на выручку!»
Он нарисовал потом эти руки.
Картинка получилась небольшая – тридцать на сорок, наверно, техника – масло. Ничего в ней особенного не было – руки, просто руки – и все. Но она ужасала, эта картинка, даже не пьющих, никогда не пивших. Действительно, что-то было в этих когтях инфернальное, потустороннее. Словом, ощущение передалось.
А году в восемьдесят девятом Борис запарил ее, эту картинку, одному австралийцу, баксов где-то за восемьсот, подтвердив еще раз тем самым старую истину о том, что все находки и открытия происходят в России, а результатами их наслаждается Запад: ведь Австралия, как известно, хоть и на юго-восток от нас, но все равно ведь, блядь, на Западе.
Подумав, Белов решил, что рассказывать эту историю следователю вовсе не обязательно. Он дал ему понять, намекнул достаточно конкретно – ну и будет. Имеющий уши да слышит, как говорится.
– Когда вы видели Тренихина в последний раз? – прервал следователь размышления Белова. – Вы, лично вы?
– Да вот... Когда же? Недавно видел. Мы же шесть недель с ним вместе, вдвоем путешествовали летом. По северам болтались – в июле-августе. Рисовали.
– «Полярное сияние»? – следователь кивнул головой в сторону выставочных залов.
– Да. И не только. А еще рыбалка, ягоды, грибы, туда-сюда там, молоко парное...
– Водочка? – следователь как-то вкрадчиво блеснул глазами, доверительно наклоняясь – чуть-чуть и вперед.
– А как же без нее? – простодушно ответил Белов, на голубом глазу, словно бы не улавливая многозначительности поставленного вопроса.
– С какого числа вы были вместе? И по какое число?
– Шестнадцатого июля мы уехали, а двадцать четвертого августа вернулись.
– Конкретно: где вы были?
– Да проще сказать, где не были! Кижи – были, Валаам, Архангельск, потом ряд деревень на Коже, Кожа – это река такая. Далее – по области, по деревням, к югу, к Коноше, к Вологде. Где – на попутке, на лесовозах, где – по узкоколейке. Да и пешком приходилось. Тысячи три верст отмахали.
– И вернулись двадцать четвертого августа? А на каком вы поезде приехали, не помните?
– Помню. На пятьдесят девятом поезде. Шарья – Москва.
– Вы возвращались из Шарьи?
– Нет. Я же сказал вам: возвращались с севера – Коноша, далее – Вологда. Потом на местных, так называемых пригородных поездах, «кукушках». А на шарьинский сели уже в Буе. И доехали на нем до Москвы. Последние четыреста километров без пересадок.
– Во сколько ваш поезд пришел в Москву?
– Пришел без опоздания, помню. Рано утром. В пять с чем-то. В пять тридцать, что ли.
– Так. И потом?
– Да что потом? Простились и расстались. На вокзале. – Белов не удержался и съязвил: – На Ярославском, как вы догадались, вокзале.
– За уточнение спасибо. – Власов сохранял спокойствие. – Так-так. Простите, повторю: вы с ним, с Тренихиным, расстались на Ярославском вокзале в пять тридцать?
– Нет, я думаю – в пять сорок пять, – съехидничал Белов. – В пять тридцать поезд только еще прибыл. Понимаете? Пока мы вышли, пропустили толпу, покурили. Пока прошли вдоль поезда, да от девятого вагона. Воды утекло порядком, я думаю.