Контактов не будет (сб.) ил. Д.Преображенского
Шрифт:
По воскресеньям мы все катались на лыжах в парке, где рос дуб с дуплом достаточно большим, чтобы привлечь внимание романтиков.
В то время еще никто не думал о войне и никто не предполагал, что мы станем свидетелями проникновения человека в космос, но я как-то сказал, что если вдруг начнется война, то тот из нас, у которого в это время будет альбом, должен положить его в дупло, чтобы врагу не стали известны наши планы.
Потом началась война, и дети были эвакуированы из Ленинграда.
В одно октябрьское утро, когда
По-разному сложились судьбы трех приятелей.
Еще только было прорвано кольцо блокады, когда раненый офицер привез одного из друзей моего сына в Ленинград, чтобы помочь ему найти родителей.
Этот офицер мог довезти его только до вокзала. Ему самому необходимо было лежать в госпитале, а не возить детей к их родителям.
И вот тут случилось то, о чем я хочу рассказать.
Голодный мальчик пошел через весь город, под обстрелом, не домой, а в парк, к заветному дуплу.
Трудно представить себе его разочарование, когда он не нашел в дупле альбома.
Полный тревоги, он бросился к нам домой.
В нашей квартире во время блокады размещалась огневая точка, потому что она находилась на переднем крае обороны.
Среди обвалившейся штукатурки, битого стекла, стреляных гильз и пятен крови он нашел на полу тоненькую книжку в синем коленкоровом переплете с дарственной надписью и унес ее с собой, так как это было единственное, что он мог там найти.
Через четыре года, когда мы встретились, он мне ее вручил.!
К тому, что я рассказал, остается добавить, что оба приятеля моего сына стали летчиками и если они (чего теперь только не случается!) когда-нибудь полетят в космос, то мне приятно будет думать, что, может быть, здесь дело не обошлось без одного старика, который пытался в детстве смотреть на мир глазами взрослого, а в более зрелом возрасте — будить в детях мечту…
И еще мне очень стыдно за первое разочарование, которое я посеял в детской душе.
Из начатой автобиографии Мне приходилось писать рассказы о самых нелепых вещах, но ни в одном из них не было столько парадоксов, как в том периоде моей жизни, который связан со служением технике.
В 1929 году я окончил Ленинградское мореходное училище с дипломом механика торгового флота. Дизеля тогда только начали появляться на наших судах, механиков-дизелистов почти не было, и право на управление дизельными установками открывало широкие возможности.
Мне предложили либо ехать в Америку на приемку построенного для нас теплохода, либо поступить в Акционерное Камчатское общество на один из транспортов, совершающих регулярные рейсы между Камчаткой и Сан-Франциско.
Трудно сказать, какое предложение было заманчивее. Однако я нашел решение куда более увлекательное: женился на Люле и переехал на жительство в Москву… Само собой разумеется, что с морем было покончено, если не навсегда, то надолго.
Теперь нужно было определить, чем же заняться.
Мне казалось, что для начала хватит исследовательской работы в области теплотехники. И разумеется, не меньшей, чем во Всесоюзном теплотехническом институте. Этот институт был в достаточной мере замкнутым учреждением со множеством собственных традиций. Одна из них заключалась в том, что его директор — профессор Рамзин самолично проверял пригодность каждого, кто стремился туда поступить.
Моя кандидатура не вызвала у него никакого энтузиазма. После двухминутного разговора на моем заявлении появилась размашистая резолюция — «отказать».
Я выждал некоторое время и повторил атаку, снова безрезультатно. После третьей или четвертой попытки, не без помощи добрых людей, я все же был принят на должность младшего инженера в отдел рационализации энергоиспользования.
Для пробы меня послали на шесть месяцев на Лысвенский металлургический завод в составе группы, которой было поручено определить основные источники теплопотерь, а спустя месяц после возвращения — снова туда же, но уже с самостоятельным заданием испытать паровой котел.
В помощь мне дали двух практиканток, уже научившихся отличать термопару от газозаборной трубки и разводить реактивы для газоанализатора.
Что же касается меня, то я проштудировал руководство по испытанию котлов и чувствовал себя во всеоружии.
Однако все обстояло не так ослепительно, как мне казалось.
При первом же разговоре директор завода сказал, что котлы у него работают и без испытаний, чего нельзя сказать о печах для обжига эмали, которые выдают сплошной брак. Поэтому мне надлежит переключиться на печи.
Я довел до его сведения, что ничего не смыслю ни в печах, ни в обжиге эмали. Тогда он снял телефонную трубку и отдал три распоряжения:
1. Предоставить мне и практиканткам по комнате в доме приезжих.
2. Выделить в мое распоряжение печь для необходимых экспериментов.
3. Не отмечать нам командировочные удостоверения до его указания.
Я сказал, что поставлю об этом в известность институт. Он ответил: "Хоть черта лысого ставьте в известность, но печь должна работать. Мне тут гастролеры не нужны".
Я послал паническую телеграмму в институт.
Через два дня пришел ответ за подписью заместителя директора по хозяйственной части. Он гласил:
"Вернуться первобытное состояние".
Всю ночь я провел в тщетных попытках расшифровать это таинственное послание. Утром я показал телеграмму директора и сказал, что под первобытным состоянием начальство подразумевает мое пребывание в Москве. Он предложил другую интерпретацию, по которой ему давалось право в случае необходимости держать меня в клетке, как обезьяну.