Континент Евразия
Шрифт:
Так как же можно определить революцию, с точки зрения теории ведущего слоя? Это есть гибель старого ведущего отбора и нарождение нового. Только там, где есть изменение подобного рода, и можно, по мнению евразийцев, говорить о революции в точном смысле этого слова.
Подготовительный этап революции очень характерно сопровождается симптомами разложения старого правящего слоя. Оно выражается в ощущении недовольства и неуверенности, в нем появляющемся, в моральной депрессии и более всего — в утрате чувства своего права на власть. События стихийного порядка выводят на сцену новых людей. Смена личного состава сопровождается обыкновенно и изменением тех принципов, на основе которых формуется ведущий слой. Так, например, для европейских
В современности замечается явная тяга к идеократии, к созданию такого порядка, при котором ведущий слой создавался бы на основе общности убеждений и служения им. Мы не станем называть европейских явлений, в которых присутствуют идеократические элементы. Скажем только, что и в русской коммунистической революции действуют те же начала, и проявление их хронологически предшествует европейским событиям.
Но коммунистическая идеократия, не признавая самостоятельного значения идеи в истории, тем самым, по определению евразийцев, является лже-идеократией. К тому же нет никаких оснований предполагать, что при переходе от прежних форм государственной жизни к новым "идея-правительница" будет найдена сразу. Наоборот, каждый, кто хотя бы поверхностно был знаком с природой революций, мог бы с уверенностью предсказать, что первоначально возьмут верх утопические идеи, крайние увлечения, которые наиболее сродни такому стихийному и бурному, в своих первых этапах, явлению, как революция. И только постепенно будет складываться идея, господство которой может обеспечить устойчивый порядок. Коммунизм, в его разных проявлениях, поворотах и вариантах, и представляет собой эту утопическую стихию, реализующуюся в процессе революции. Евразийцы работают над созданием идеи, которая могла бы прийти на смену ему.
Длительность господства коммунизма отнюдь не является опровержением этой схемы. Ведь нужно принять во внимание значительность тех масштабов, в которых развертываются все события русской истории, и силу той инерции, которая при этом создается. Этап, который в европейских условиях продолжается всего лишь несколько лет, в русской обстановке может занять несколько десятилетий. Это не отменяет основной социологической закономерности, лежащей в основе последовательной смены этапов.
Утопия не оказывается бесплодной. Она вводит в оборот целый ряд явлений и фактов, которые без ее содействия не выступили бы на поверхность жизни. Но заключительная фаза революции наступает в тот момент, когда революционная утопия вступает в симбиоз с традицией и тем самым теряет свой утопический характер, когда не только силы возобладавших фанатиков, но и все наличные силы страны бывают приведены в движение в определенном направлении. Тогда и приобретает устойчивость новый порядок.
Сила жизни, а не только евразийцы, работает в том направлении, чтобы абстрактные лозунги интернационализма коммунизма были заменены порывом к самоутверждению особого мира России-Евразии. Уже и нынешняя советская действительность стоит, в этом отношении, на полпути между абстрактным коммунизмом и евразийством, хотя самое слово "евразийство" является запрещенным. Огромные стихийные силы работают и в том направлении, чтобы коммунистический "механический этатизм" был сменен евразийским "диалектическим этатизмом", чтобы все стороны человеческого духа были призваны к работе на экономическое благополучие страны.
Все сказанное выше можно резюмировать в нижеследующих чертах: русская революция, как и каждая революция, сводится к смене ведущего слоя. К настоящему моменту смена уже произошла. И каждый, кто представляет себе возможность устранить этот вновь создавшийся ведущий слой и заменить его каким-то другим (например, импортированным из-за границы) людским составом, предается бесплодной игре воображения. Вопрос может касаться устранения всего лишь отдельных лиц или отдельных групп. Дело
По мнению евразийцев, европейский демократический строй как таковой решительно неприменим к условиям России. Евразийцы не отрицают, что в европейской обстановке он может являться годным решением. Но в том-то и заключается качество России как особого мира, что в России обстановка иная. Там, где широко развитой этатизм и "плановое хозяйство" есть жизненная реальность, в государственной жизни должна существовать определенная "константа", некоторый стержень, который давал бы устойчивость жизни государственного целого.
Такой "константой", по мысли евразийцев, и должна являться организация ведущего слоя, образованного на идеократических началах и снабженного определенными конституционными правами. Эту организацию евразийцы называют "государственным активом".
Но действие ее должно опять-таки быть "диалектическим", а не механическим, не должно сводиться к "зажиму". Он должен определяться сотрудничеством "государственного актива" с системой представительных учреждений (советов). Коренное отличие евразийских советов от той фикции их, которая существует в настоящее время в СССР, заключается в том, что евразийцы считают необходимым все свои силы сосредоточить на обеспечении свободы выборов.
Только при этом условии вся система приобретает подлинно диалектический характер: властная организация, костяк государственной жизни — государственный актив признает и нечто, от него отличающееся, ему противоположное — стихию меняющихся народных настроений, учитывает ее и считается с нею.
Этот строй в его совокупности евразийцы именуют "демотическим". В фундаменте его лежит идеократический принцип, которым и определяется жизнь "государственного актива".
В контрасте с огромным развитием в истории евразийского мира принудительно-государственного центра режим национальностей и религиозная жизнь традиционно определяются в нем некоторыми непринудительными началами. Природе его чужды стремления вынудить ту или иную часть населения к изменению своей национальности или веры. Евразийское государство всегда понимало себя как "собор национальностей" и "собор вер".
Черты такой установки мы распознаем уже в скифской и гуннской державах, существовавших на нынешней территории России-Евразии в первое тысячелетие после Рождества Христова. Величайшей национальной и религиозной терпимостью (резко контрастировавшей с тогдашним европейским укладом) отмечалась монгольская держава XIV–XVIII веков, объявшая почти весь Старый Свет. Элементы религиозной свободы присутствовали и в весьма православном по своему укладу Московском государстве. Так, например, Иоанн Грозный ощущал себя покровителем не только православного, но и мусульманского вероисповедания. Здесь была руководящей та своеобразная формула терпимости, которая издавна выработалась в истории кочевых держав и гласила, что плохо то государство, в котором нет разнообразия языков и вер.
Нетрудно объяснить тот, представляющий на первый взгляд контраст между огромной силой принудительно-государственного центра, с одной стороны, и режимом непринудительности в национальном и религиозном вопросах — с другой, который мы наблюдаем в истории евразийского мира. Логика государственной жизни подсказывала, что широчайшая национальная и религиозная терпимость есть единственная возможная форма существования этих империй.
В евразийской истории отказ от терпимости всегда указывал на внутреннее разложение власти. Таковы были омусульманившиеся наследники монгольских держав, существовавших в XV–XVIII веках. Такова была русская власть позднего императорского периода с ее политикой "русификации".