Контракт на молчание
Шрифт:
Думаю, по моим глазам вопрос «Да что ж тогда вы в этой грымзе нашли?» был виден даже из космоса, но рядом с нами остановилась бортпроводница и, наклонившись, с самой вежливой улыбкой на свете спросила:
— Говядина или рыба?
И только тогда я осознала, что от начала полета прошло два часа.
Институт, где Кайед и его группа занимаются исследованиями, оказывается немногим меньше «Айслекс», и мне становится абсолютно понятно, почему Эперхарт за них так уцепился. Пока арабы проводят нам экскурсию по своим достопримечательностям, включая один из крупнейших строящихся лазеров в мире, босс тихонько поясняет мне, что еще этим людям придется заказать для эффективного продолжения работ. Тем не менее несколько раз он вслух совершенно откровенно
И все идет вполне неплохо, но… меня полностью игнорируют, как будто перед ними пустое место. И это в продолжение к не самым приятным событиям прошедшей ночи.
Несмотря на изнурительный перелет, заснуть мне удалось только вконец умаявшись, под утро. Виной тому, боюсь, оказалась даже не разница часовых поясов, а напряжение. Во-первых, я помнила, что от этой поездки напрямую зависело, уволят ли меня. Во-вторых, я не переставала прокручивать в голове перелет. То, как комфортно оказалось разговаривать с Эперхартом, когда он не язвит и не подтрунивает, а я — не в глухой обороне. Ничего, вроде, предосудительного, но в условиях стремительного сближения не с тем человеком я цеплялась за каждую соломинку. И тонула, тонула, тонула.
Тяжело опустившись на кровать в своем скромном номере отеля, я вдруг осознала, что давно ни один разговор меня так не увлекал и ни один человек меня так не интересовал. Все было плохо. Почему у меня не получалось схватиться за нашу помолвку с Клинтом как за спасительную руку, я решительно не понимала. Неужели порядочной, закомплексованной девушке достаточно намека на то, что взрослый и притягательный мужчина ее хочет, чтобы сойти с ума и пуститься во все тяжкие? Ну ладно, допустим, пока не во все, но если посчитать, сколькими способами я уже изменила Клинту, то мало не покажется. Я все время думала об Эперхарте, я все время думала, не руководит ли Эперхартом физическое влечение ко мне (самонадеянно, ха), я с ним целовалась, я подглядывала, как он любит другую, я — пора признать этот максимально стыдный факт — наслаждалась каждым его словом, намеком, каждой нашей перепалкой. Я совершенно определенно стояла на краю пропасти и не испытывала иллюзий по поводу того, вырастут ли у меня вдруг крылья, если я сорвусь.
А потом Эперхарт пришел на завтрак злой и раздраженный, загруженный офисными проблемами, с гарнитурой в ухе, и за все утро до прибытия к Кайеду сказал мне только одно предложение:
— Как вам номер?
Что может быть более стыдным, нежели понимание, что ты в своей болезненной увлеченности одинок?! Внутри буквально все взорвалось и разгорелось от желания вернуть его внимание себе, вернуть позавчерашний день и тот странный разговор в ресторане. Босс продолжал говорить по гарнитуре, а я извинилась, поднялась из-за стола и на дрожащих ногах пошла к себе в номер, радуясь, что Эперхарту сейчас никакого дела до моей деревянной походки.
А потом мы приехали в офис Кайеда. Тот нас встретил, напоил кофе, показал презентацию о том, какие они молодцы, внимательно выслушал Эперхарта с его предложениями-предположениями и отправил нас изучать, чем институт богат. Тогда-то я и поняла, что меня воспринимают как дополнение к Эперхарту, с которым нельзя говорить. Эти люди, подумать только, даже игнорировали мои просьбы повторить по-арабски, если их английский был неразбираемо ужасен. Будто никто не верил, что я вообще способна говорить. Если бы не Эперхарт, я бы реально почувствовала себя невидимкой. Не объяснить, как это было неловко.
К тому моменту, когда мы возвращаемся в кабинет Кайеда, я чувствую себя выжатым лимоном. Но, увы, именно там нас встречает эксперт, с которым требуется поработать. Именно с этим человеком мы разговаривали по телефону на арабском, но также именно он меня не видел. И по расширившимся глазам я понимаю, что представлял он меня совсем иначе. Совсем. Иначе. А потом он, тем не менее, открыл рот и заговорил со мной по-местному, наконец-то пробивая глухую стену непонимания.
Почти без пауз то ли оправдываясь, то ли просто вводя в курс дела, он говорил про ту самую линзу, которую обещали вернуть в среду… и, конечно, задержали. Но раз уж мы тут, то к вечеру отдадут кровь из носу, за ночь съюстируют, а завтра мы проведем все замеры. Пламенная речь араба произвела впечатление на обоих руководителей, и, как только Кайед панически остановил мужчину, опасаясь, что я не пойму сути и не передам ее боссу, тот сам наклонился к моему уху и негромко потребовал изложить суть.
К вечеру Кайед не выдержал и во время приветственного ужина в ресторане все же спросил, откуда я так хорошо знаю их специфический язык.
— Я выросла в Дубае, — ответила я скромно. — Моя мама много лет проработала здесь геологом.
— Ванесса Хадсон? — вдруг прищурился Кайед. Внутри меня что-то сжалось.
К мысли о смерти мамы я уже привыкла, но пребывание в Дубае всколыхнуло эмоции с новой силой.
— Да, — кивнула я и зачем-то наколола на вилку кусочек мяса, который после таких разговоров наверняка не полез бы в глотку.
Мама работала в Дубае, пока я была маленькой, потом на семь лет вернулась в Штаты, а когда я поступила в институт, стала проводить по шесть месяцев то там, то тут в рамках международного гранта. Ну а три года назад она рассказала мне о меланоме и больше страну не покидала. Сказала, что хочет пробыть отпущенное ей время со мной.
— Слышал, она заболела, — неожиданно деликатно поинтересовался мужчина, будто подслушав мои мысли.
— Три месяца назад умерла от рака.
Наверное, в том, что у мамы случился рак кожи, нет ничего странного. Она проводила немало времени на нефтяных месторождениях. По природе деятельная, она не могла сидеть за заваленным бумажками столом и чинно выводить интегралы, отправляя следить за работами других людей. Когда она рассказала мне о болезни, я, помнится, обвинила ее в небрежности. А она ответила: «Вэлли, уж об этом я не жалею. Нет ничего хуже, чем втискиваться в чьи-то представления, забывая о себе». Иногда даже грустно, что я совсем на нее не похожа.
Когда мы возвращаемся в отель, я запускаю ноутбук и набираю Клинта. Ответа приходится ждать долго, и на некой депрессивной волне мной завладевает малодушный порыв все ему рассказать об Эперхарте, о его провокациях, о своей реакции на этого человека. Пусть Клинт поможет мне, пусть вытащит. Одна — я не справляюсь. В любом случае речь пойдет о расторжении контракта с моей стороны, так отчего бы не нарушить этот чертов пункт о молчании? Но я не уверена, что после такого признания не потеряю вместе с контрактом самого Клинта. Мне не нужен рядом формальный спутник, мне нужна именно теплота этого человека. Он остался самым родным мне и близким в этом мире, а я его пред…
— Привет, крошка!
Клинт явно выскочил ко мне — то есть к ноутбуку, конечно, — из душа. Вокруг бедер замотано полотенце, с волос на красивый торс стекает вода.
— Привет, любимый, — говорю я на автомате. И с ужасом понимаю, что… на автомате.
В окошке скайпа знакомая стена. Клинт в своей квартире в Сиэтле, в своей очень-очень холостяцкой квартире. В этом жутком месте, где можно найти на неиспользуемой полочке под клавиатуру тарелку двухнедельной давности с помершими от голода москитами, носок на люстре, кусок пиццы под кроватью и вообще кучу столь милых девичьему сердцу мелочей, которые указывают на полное отсутствие заботливой мамы в радиусе многих-многих миль. Как Клинту при этом удается делать вид, что он человек порядочный и пользующийся посудомоечной машиной не реже двух раз в день, остается загадкой. Я верю, что это сила любви!