Контракт с Господом
Шрифт:
– Кое-что, чем вы владеете.
Нацист обвел комнату выразительным жестом.
– Вы же сами видите, что я отнюдь не купаюсь в роскоши. У меня совсем не осталось денег.
– Если бы мне нужны были деньги, я продал бы это Штутгартскому управлению. Они дали бы мне сто тридцать тысяч евро за эту папку. Мне нужна свеча.
Нацист взглянул на него, старательно изображая недоумение.
– Какая еще свеча?
– Не валяйте дурака, доктор Грауз. Свеча, которую вы украли у семьи Коэнов шестьдесят два года назад. Такая толстая свеча, без фитиля, покрытая
– Шли бы вы с этой вашей ерундой куда-нибудь в другое место! У меня нет никакой свечи.
Фаулер вздохнул, состроил гримасу, откинулся на спинку стула и указал на стаканы, перевернутые и пустые.
– У вас есть что-нибудь покрепче?
– У вас за спиной, - ответил Грауз, махнув рукой в сторону кухонной полки.
Священник повернулся и снял с полки початую бутылку. Затем наполнил стаканы на два пальца прозрачной жидкостью. Оба выпили залпом, не чокаясь.
Фаулер взял бутылку, налил ещё по одной и принялся пить маленькими глотками, продолжая говорить.
– Вайценкорн. Немецкая пшеничная водка. Давненько я ее не пробовал.
– Уверен, что вы по ней не скучали.
– Абсолютно. Но она дешёвая, верно?
В ответ Грауз пожал плечами. Священник ткнул в него пальцем.
– Вы действительно незаурядный человек, Грауз. Поистине блестящий. Вот только напрасно вы выбрали этот путь. И ради чего? Чтобы год за годом заживо гнить в этой грязной дыре, насквозь провонявшей мочой? А знаете что? Я отлично вас понимаю.
– Что вы можете понимать?
– Это восхитительно. Вы до сих пор помните техники рейха. Официальный регламент, третья часть: "В случае захвата врагом всё отрицайте и давайте короткие ответы, которые вас не выдадут". Так вот, поймите уже, Грауз, вы себя выдали, завязли по самую шею.
Старик скривился и вылил себе остаток спиртного. Фаулер внимательно изучал язык его тела при каждой произнесенной фразе, анализировал, как медленно тает решимость чудовища. Словно художник, который после десятка мазков отходит на шаг назад, чтобы увидеть, как на холсте появляется образ, прежде чем решить, какой еще цвет положить.
Он решил окунуть кисть в правду.
– Взгляните на мои руки, доктор, - сказал Фаулер, положив перед ним на стол свои огрубевшие руки с тонкими пальцами. Самые обычные руки, за исключением одной-единственной маленькой детали: поперек первой фаланги каждого пальца, возле сустава, тянулась тонкая белая полоса, словно единой прямой линией перечеркнувшая обе руки.
– На редкость уродливый шрам. Сколько вам было лет, когда вы его получили? Десять, одиннадцать?
– Двенадцать. Я разучивал на фортепиано прелюдию Шопена, опус 28. Отец подошел и без предупреждения со всей силы захлопнул крышку рояля. Я лишь чудом не лишился пальцев, но играть больше так никогда и не смог.
Священник снова схватил стакан и опустил взор к его содержимому. Он никогда не мог вспоминать об этом, глядя другому человеку в глаза.
– Мой отец... Он заставлял меня заниматься каждый день по девять часов. В тот день я не выдержал и пригрозил ему, что расскажу
Грауз потихоньку запустил руку под стол, рассчитывая добраться до ящика со столовыми приборами. И резко ее отдернул.
– Поэтому я вас понимаю, доктор. Мой отец был чудовищем, чья вина превосходила его собственную способность к прощению. Но он был храбрее. Однажды он нажал на газ посреди крутого виража, забрав с собой мою мать.
– Весьма трогательная история, святой отец, - саркастически заметил Грауз.
– Как вам будет угодно. Все эти годы вы скрывались, боясь заслуженной кары за совершенные преступления. Но в конце концов вас всё равно поймали. Так вот, я дам вам шанс, которого был лишен мой отец.
– Я слушаю.
– Отдайте мне свечу. Взамен я передам вам папку со всеми компрометирующими документами. И вы сможете прятаться здесь сколько угодно, хоть до конца своих дней.
– И что, это всё?
– недоверчиво спросил старик.
– Что касается меня, то да.
Старик покачал головой и встал, слегка посмеиваясь. Затем открыл один из кухонных шкафчиков и достал оттуда внушительных размеров стеклянную банку, полную риса.
– Не терплю круп. У меня от них изжога.
Он опрокинул банку над столом. Рис с шелестом хлынул потоком, взметнув облако пыли. Кроме риса, в банке оказался сверток.
Фаулер тут же потянулся к нему, однако костлявая лапа Грауза перехватила его запястье. Священник взглянул на нациста.
– Даете слово, святой отец?
– с тревогой спросил старик.
– А оно для вас много значит?
– Что касается меня, то да.
– Тогда даю слово.
Врач ослабил хватку, и Фаулер медленно отгреб рис и поднял сверток в темной ткани. Он был перетянут веревками. Священник медленно, но твердой рукой ослабил узлы.
Руки старика дрожали.
Фаулер развернул ткань. Слабые солнечные лучи начинающейся австрийской зимы отбрасывали по зловонной кухне золотистые лучи. Это сияние так же мало соответствовало обстановке, как и стоящая на столе толстая восковая свеча. Когда-то вся ее поверхность была покрыта тонким слоем золота со сложным рисунком. Драгоценный металл почти исчез, оставив на воске отпечатавшиеся отметины. На свече едва оставалась треть золота.
Грауз мрачно рассмеялся.
– Всё остальное осталось в ломбарде, святой отец.
Фаулер не ответил. Вместо этого он вынул из кармана зажигалку Зиппо и зажег свечу с одного конца. Свеча занялась ясным и ровным пламенем. Несмотря на то, что у нее не было фитиля, воск под воздействием огня скоро начал таять. По кухне поплыл тошнотворный запах, на стол упало несколько грязно-серых застывающих капель. Грауз продолжал отпускать мрачные шуточки, наблюдая за этим зрелищем, словно был рад, что спустя столько лет может наконец-то открыть кому-то свою подлинную личность.