Контрразведка. Охота за кротами
Шрифт:
«Конечно, вариант с Бонэ более надежен, – подумал офицер, – но быстрее решится задача непосредственно через посольство».
После этого он стал систематически появляться в районе расположения французской дипломатической миссии на Октябрьской площади. Изучал особенности пропускного режима, наблюдал за действиями охраны, вычленяя и запоминая приметы сотрудников посольства, к которым можно потом будет обратиться где-то в городе.
И все же он очень опасался неожиданной встречи с сослуживцами и нашей охраной посольства, которая моментально дала бы ориентировку на него наружке, а та бы мгновенно вышла на него. А потом попробуй
Решил действовать по-другому. Зная, что его подразделение отправляет диппочту почти каждую неделю, он подготовил в Париж два письма. Первое написал другу-дипло-мату Стасу Ростоцкому, с которым осушил не одну бутылку коньяка, дружили семьями, бывали друг у друга в гостях. Другое же письмо с рождественским поздравлением адресовал Бонэ. В нем говорилось:
«Здравствуй, уважаемый Марсель!
Высылаю вместе с поздравлением мою убедительную просьбу. Дело в том, что к вам готовится прибыть на мою предыдущую должность помощника военного атташе майор Быков Игорь Васильевич, человек опытный и знающий, способный активно вести работу против вашей страны. Сделайте все возможное, чтобы он не получил агремана. В таком случае есть возможность приехать мне снова в вашу прекрасную страну.
Обязуюсь за услуги тебе и Франции помочь. Обнимаю.
С уважением Бушин».
Записку он вложил между плотных корочек двойной открытки, а ее – в конверт, заклеенный скотчем. Оба письма упаковал в один конверт большего размера, на котором написал печатными буквами красным фломастером:
«Станиславу Ростоцкому. Посольство СССР в Париже».
В письме к Станиславу просил передать конверт с поздравлениями французу, которого он тоже знал.
Пакет передал через офицера Петрова, с которым поддерживал дружеские отношения. Кстати, в нарушение порядка отправки материалов из ГРУ таким образом, как выяснилось позже, в те времена передавались не только письма, но и вещи. Последний заверил, что через несколько минут упакует почту и законным порядком отправит письмо по назначению.
Время шло, а ответа от Станислава все не было. Петров клялся и божился, что конверт отправил. Вскоре пришел агреман на Быкова, и тот благополучно уехал за границу. Вот тут-то и начал волноваться Бушин.
«Неужели прокол? Не мог Петров меня продать, как и Стас… А может, письмо не дошло до адресата, – беспокоился майор. – Тогда это опасно. Что же делать? Явиться с повинной на Лубянку? Все равно меня выпрут из ГРУ, если история станет известна начальству. Не надо спешить, нужно подождать и посмотреть, как будут разворачиваться события. Сам рапорт на увольнение писать не буду».
Однако события разворачивались стремительно и не в его пользу. Руководство ГРУ дало команду срочно уволить молодого старшего офицера, когда начался тихий «бракоразводный» процесс Бушина с ГРУ. Офицер никаких претензий кадровикам не предъявлял, прекрасно понимая, что командованию, очевидно, стало известно о его письме с фактическим предложением услуг французской разведке. Руководство ГРУ боялось огласки, а поэтому торопилось сделать Бушина гражданским лицом. Мотивировка приказа – «уволен по сокращению штатов» – его вполне устраивала.
Но,
Военной прокуратурой была сразу же дана правовая оценка деяния Бушина: покушение на измену Родине. Следствие вел Следственный отдел КГБ СССР, сотрудники которого доказали наличие состава преступления.
Стороженко на совещании с оперсоставом на примере противоправных действий Бушина заметил, что еще чуть-чуть и мы бы проглядели будущего шпиона. Досталось по справедливости и капитану Щеглову, на объекте которого служил инициативник. Он пытался оправдаться, но факты «прокола» на службе были налицо, с чем, к его чести, он все же согласился.
Долго еще оперативники деловито обсуждали этот сбой на оперативных совещаниях, что явилось дополнительным, конкретным учебным материалом для молодых сотрудников. Погрешности чекисты старались не прятать, «не загонять болезнь вглубь» неуклюжими оправданиями, а врачевать критикой и деловой помощью…
Потом был суд.
Судила Бушина Военная коллегия Верховного суда СССР. Он на процессе являл то саму невинность, то показывал судебному присутствию серьезную и глубокую переоценку того, что совершил.
– Да, я очень хотел снова попасть в Париж, даже ценой готовящегося предательства, – заявил он председательствующему на суде.
По завершении процесса один из ветеранов ГРУ сказал:
– После войны и даже в 50-х годах, когда авторитет страны был велик и работать военным разведчикам стало легче, в силу притяжения народов к стране – победительнице и освободительнице, у офицеров не было такого массового стремления попасть за границу. Сейчас же молодежь рвется туда, хотя знает, что там советским гражданам не очень-то дадут развернуться. Их провоцируют, задерживают, бьют, вербуют.
Не парадокс ли?
Одним патриотизмом такое явление не объяснить. Стало престижно не уходить в «поле» для вербовки иностранцев, а, работая «ножницами» по газетам и журналам, спокойно жить. Вот ответ на вопрос, почему офицеры рвутся за рубеж. Материальная сторона тоже своеобразная парадигма. А с другой стороны, получают все одинаково, хотя работают по-разному. Такого явления раньше не было.
На вопрос обвинителя, как подсудимый планировал построить жизнь в случае отъезда во вторую командировку, Бушин без обиняков ответил:
– Если откровенно, то конечно же поработал бы на французов, потому что они в любое время могли меня шантажировать запиской полковнику Бонэ. Несомненно, они помогли бы мне материалами для демонстрации активной работы. На Родину вернулся бы, по всей вероятности, шпионом.
Откровенные признания поразили судей: во-первых, неприкрытой циничностью, а во-вторых, сермяжной правдой, на которую способны только раскаявшиеся натуры.
Сидя в зале судебного заседания и наблюдая за поведением Бушина, Стороженко все чаще ловил себя на мысли, что часть офицерского корпуса, выведенного из равновесия падением престижа воинской службы, низкими окладами и бытовой неустроенностью, деградировала, что свидетельствовало об ошибочности проводимой военной политики государства, особенно в «перестроечный» период.