Контрудар (Роман, повести, рассказы)
Шрифт:
Услышав сетования бородача, Мария обратилась к нему:
— Вот и надо нам с тобой, дружок, заслонить дорогу белякам к твоей Аграфене Евлампиевне. Пусть она там спокойно управляется. Упаси боже, вернется помещик — не уберечь тебе ни спины, ни землицы.
— То-то и оно, — снова вздохнул Чмель. — И мы с Хролом сображаем. Я как раз рядом с помещичьей усадьбой и поставил свою ранжерею.
— А разобьем Деникина, — продолжала Мария, — мы такое развернем, что небу жарко станет. Не придется ни тебе, ни твоей хозяюшке гнуть спину от зари до зари. Забросаем деревню машинами. Они будут вам и пахать, и сеять, и жать,
Чмель, расстроенный нахлынувшими воспоминаниями, посматривая вдаль, замурлыкал под нос:
Последний нонешний денечек Гуляю с вами я, друзья, А завтра рано, чуть светочек, Заплачет вся моя семья.— Шо это вдруг, браток, затянул эту старорежимную? — улыбнулся Твердохлеб. — Будто тебя только забрили.
— Эх, браток, браток, — потряс бородой Чмель, — какую бы ты запел, ежели б мимо своей хаты плыл? Посмотри на двор, — протянул бородач руку к горизонту, — видишь на бугорке вербы? От тех верб аккурат до нашей Свистуновки пять верстов.
— С гаком? — спросил Дындик.
— Без никоторого гака, морячок. — Чмель обвел нетерпеливым взглядом пассажиров теплушки. — А кто из вас грамотный? Надо бы отписать письмецо моей хозяйке.
— Тут неграмотных нет, — ответил за всех Булат. — Хочешь, напишу я. — Алексей достал из кармана помятую открытку.
— Пиши, пиши, дорогой друг!
— Ну, диктуй, папаша!
— Пиши сам, без подсказа, как знаешь. Только не забудь вот што, — чуть смутившись, продолжал Чмель, — передай, значит, Аграфене Евлампиевне, што ее супруг Селиверст Каллистратович с дружком Хролом находились в командировке в Бахмаче, а заехать не было никоторой возможности, потому как серьезный оборот на фронте требует срочного поворота в часть. Про ранжерею не забудь прописать. Прошлым летом плохо шли в рост резеда и левкои. На подкормку пущай поднажмет.
Бородач, предоставив Булату самому закончить письмо, встал с нар и направился в угол, где сидела Мария. Заметно волнуясь, он обратился к ней, теребя бороду:
— А за это самое, товарищ женщина, прошу извиняйте. Вижу — ошибку врезал.
— За что же тебя извинить, дорогой?
— За финарь. Дурное слово сорвалось с языка. Видать, у тебя это штука давняя.
— Да, — глубоко вздохнула Мария, — и тебя лупцевали по лицу, и мне досталось. Было время, когда наши физиономии дешево стоили.
— А што же с тобой случилось, голубушка? Ты же генерала Медера не знала.
— У меня был свой Медер. Не хуже твоего.
— Ежели не секрет, расскажи.
— Что же, расскажу, — продолжала Мария. — Про тяжкую долю мастеровщины. Мать умерла, отец запил с нужды и горя и отдал меня в поденщицы к французу Навалю. Слышал, есть такой в Николаеве завод, корабли строит? Там стал меня обхаживать один маляр. Ну обвенчались мы с ним. Был он намного старше меня.
— Ну, дело понятное, — покачал головой Чмель и, посмотрев на лицо Марии, добавил: — С этакой штукой и деду будешь рада!
— Нет, папаша, этой штуки у меня тогда еще не было. Всех женихов погнали на фронт, а я из всех невест — наистаршая. Да к тому же нужда — больной отец, полон дом ртов… А тут за свадебным столом выпила я, запела с горя: «Город Николаев, Французский
— Ишь ты, окаянный! — вскрикнул Чмель. — В нашей Свистуновке тоже случилось такое. Суперница ошпарила. А штоб родной муж?!
— А вот было, — продолжала Мария, — но я это стерпела. Одно я стерпеть не могла. В пятнадцатом году навалевцы забастовали, а мой пошел против всех: работал. Каково это было мне, если я — член забастовочного комитета? Плюнула на него, ушла, только вот меченой на всю жизнь осталась.
— Ну и где он, этот твой ирод?
— Он свое получил. Главных забастовщиков погнали на фронт, а которые остались, — отворачивались от него. Стали его называть не Архип Коваль, а Архип Наваль. Ну, у нас частенько случалось, что маляры падали из люлек в воду. А тут Архип полетел вместе с люлькой… И не выплыл…
Довольный собой, Чмель ухмыльнулся в щуплую свою бороденку. Доверительная беседа с этой Коваль да еще ее щедрый дар говорили о многом. Бородач бросил косой взгляд в темный угол, откуда доносился густой храп Кашкина. Что говорить — его закадычный друг вечно таков. Дрыхнет! И это в самые рисковые минуты их тревожной жизни. Что эти бойкие ребята могут на первой узловой сдать их заградиловке или даже в Чека — ему нипочем. Вечно сушить мозги ему, Селиверсту. Сушить мозги и выкручиваться.
Сдается, он крепко залепил глаза этим петушкам. И Свистуновкой, и святым Феодосием, и зверюкой Медером, и теми чертовыми калошами. И цветами, и ранжереей. Цветовод, что ни говори, не кровосос-свиновод. Трудящий! А главное — это письмецо Аграфене Евлампиевне. После него лишь дурень будет еще думать о заградиловке или же коситься… Не доверять… А там ночь сама подскажет, что делать. Есть еще время сигануть в пристанционную сирень. Да и на фронт топать еще совсем даже не поздно…
Письмецо, пожалуй, ежели оно угодит в Свистуновку, обелит их сполна. А с этими ребятами любая часть примет их к себе. Видать, молодняк не брешет — валит на передовую подмога. И еще каковская! Знать, нашлась сила супротив белой казачни. Знать, можно вполне располагать — наша возьмет!
И нежели ждать контру в Свистуновке с вилами и топорами, то куды лучше защищать свою ранжерею вместе с боевыми дивизиями под Осколом, откуда они с Хролом смылись. Крошить там медеров-лупцовщиков и обманщиков — гусарских офицеров. Супротив всей этой шатии не пособил тогда святой Феодосии, не поможет он и нынче. Видать, святые за контру, а нашу сторону, сторону сиволапых, держит мастеровщина да вот эти… За них тебе и цепляться, удалой молодец Селиверст. Тебе и твоему дружку Хролу.
И к тому же совесть. Закопошилась. Тормошат. Растеребили ее эти молодняки. Подумать: стал бы генерал Медер или же тот пестрый индюк — его адъютант — разводить с ними беседы, да все более душевные, делиться последним куском сала, крайним комком сахару… Дудки! Шиш с маслом! Еще твое заграбастают…