Контрудар (Роман, повести, рассказы)

Дубинский Илья Владимирович

— Совершенно правильно, Фрол, — перебил рассказчика Гайцев. — Нас, Брянский полк, в тысяча девятьсот девятом году выгоняли оцеплять линию. Царь по ней проезжал. Ну и стояли мы каждый день часов по шести от станции до станции и обязательно чтоб лицом в поле. Под строгий приказ никто из солдат не смел оборачиваться.

— Ну, а как же далее? — спрашивали с нетерпением слушатели.

— Дале, — продолжал Фрол, — вернулись мы домой. Сдал я лошадей. Иду раздеваться. Смотрю, входит в помещение пристав. Говорит: «Собирайся, арестован». Пошептался он там с комендантом конюшни полковником Мулером и повел меня от казармы мимо манежа да к воротам. Дорога шла от калитки, где палисадник, а тут сразу Михаилов дворец. Думаю: «Где пропадать тебе, Хрол, так

пропадать, а загубить жизнь из-за фараона — это тоже не факт». Только сравнялись мы с калиткой, я и хрясь пристава в грудь. Не устоял он на ногах, повалился на ограду, засветил лаковыми ботфортами. Вскочил я во дворцовые сени. А тут по лестнице спускается… кто бы вы, братки, думали? Сам Михаил. Спросил — што, почему да как? Выслушал и крепко строго говорит: «Ты все сполнял по закону, тому я лично свидетель, и вины твоей за городового нет. Виноват сам городовой. А за твою дерзость, как ты посмел переступить порог царского чертога…»

— Через то и чертоги, потому как в них водятся черти, — авторитетно заявил Слива под общий смех.

— Так вот ихнее высочество, — продолжал Фрол, — и говорят: «За твою такую дерзость десять суток нестрогой кордегардии». Ну, на том дело и кончилось. Как отпечатал свои десять суток, обратно на свои козлы возить царева брата. А все ж после возле той клятой бани не гнал так шибко. Городовой — черт с ним, да себя жалел…

Фрол кончил и, вытянув шею, жадно потянул ноздрями плывшие от котелков соблазнительные запахи.

— Еще не готово. Не суйся, — заметил кашевар.

— А вы, товарищи, ничего не слышали за «чудо двадцатого века»? — спросил Твердохлеб. — Если нет, то послухайте, шо я вам скажу. Ця балачка буде про жадность. Бувае, що вона гне и нашего брата, бедняка, злыдня. В десятом году я попал в черные списки, пришлось податься до Катеринослава. Там наши хлопцы всунули меня до Шадуара. На том заводе аккурат в нашем цеху тянул нелегкую тогда лямку слесаря незавидный человечек Рогаль. И вдруг, как началась осенняя ярмарка, бачимо — поставил тот Рогаль на ее бойкой площади картонную хатку с надписью: «Чудо двадцатого века». А в том домике наш слесаришка смайстровал фанерную камеру со скамейками. И за один гривенник как войдешь в ту камеру, так и начнет тебя вертеть вкруговую вместе со скамьей. А на факте люди с места и не трогаются. Кружится только одна фанерная келья. Шо я вам скажу, товарищи, за десять лет тот Рогаль тем чудом двадцатого века сколотил себе плотный капитал. А после переворота, кажуть, удавился. Жаль стало грошей… в банке их опечатали…

— Раз копейка для него дороже жизни, — заявил авторитетно Чмель, — туды ему, жадюге, и дорога…

— А я вам, ребяты, расскажу, как я женился, — предложил переведенный из штабного эскадрона Слива. Костер вспыхнул и осветил смуглое, с перешибленным носом лицо кавалериста.

— Вот про это самое интересно и послушать, — заявил глубокомысленно Кашкин. — Што ни говори, а такое с нашим братом, считай, только раз и случается…

— Давай, Слива, давай, — зашумели в один голос бойцы.

— Так вот, подобрал я себе хорошенькую девчонку, — заговорил Слива. — Ничего не скажешь, и по видности, по душевности — кругом подходящая. Начали мы это готовить свадьбу. Со мной в шахтерском поселке жила мамаша. Купили мы с ней поросенка, трохи подкормили, а потом зарезали. Наварили, нажарили, напекли всего вдоволь. Пришли гости. Все больше наша кайловая и обушковая братия. Явилась и теща моя разлюбезная с соседнего рудника. Сидим, пируем. А я замечаю, теща глядит на мою карточку и все шепчется с дочкой своей — моей нареченной, значит. Моя что-то ей сердито отвечает, а тогда теща, слышу, шипит: «Ясно, доченька, нужда заставит любить и сопатого». Я весь так и горю, но пока держу себя в шенкелях. Кабы не гости…

— Ясно, — перебил Сливу Кашкин, — ежели б не они, заехал бы ты своей теще, как я фараону…

— Зачем зря болтать, Хрол, — продолжал рассказчик, — я в своей жизни бабы пальцем не коснулся. Но не в этом вопрос, хлопцы.

Вертаюсь к свадьбе. Тут мамаша притарабанила миски с пирожками. А моя теща берет так один, скривила губы и говорит: «Чего ж они такие малюсенькие?» Тут я не стерпел, потому мамаша три дня пирожки жарила, значит, чтоб хватило на всех. Я и крикнул: «А вам какое дело? Хотелось вам больших, надо было самой их лепить и жарить». Ну, баба сразу с копыток. А ее дочка шумит мне: «Сенька, тащи с подоконника капли». Я к окну, цоп пузырек, щедро, от сердца нацедил в рюмку капель, добавил маленько воды и поднес, значит, любезной теще. Ну, она глотнула и тут как заорет, будто наш поросенок, когда мы его кололи. Куда там делся обморок. Сразу очухалась: одно кричит и плюется. Всю шкуру с языка сбросила. Выходит, в горячке я схватил заместо сердечных капель мозольную жидкость, пузырьки рядом стояли. Так что свадьба была у меня, ребята, веселая. А теща с той поры в нашу халупу ни ногой.

— Так ей, стерве, и надо. Дело — уголь, сказка — дым, — проскрипел Чмель, — пока варится ужин, я вам расскажу нашу деревенскую, про Котигорошко и его любезную сестру.

— Валяй, — согласились бойцы.

— Жил-был царь Овес и все сказки унес. Да вот одна про вас осталась. У одного старика и старухи было три сына и красавица дочь… Поехали однажды братцы пахать. Сестра, как повсегда, носила им в поле обед. Выглядел ее как-то из леса змей. Понравилась ему девка. Думает: как ее к себе заманить? Взял змей, да, как братья работали в поле, и провел по земле глубокую черту. Сестра пошла по той черте, думала — к братьям, а угодила к змею в нору…

Где-то на другом конце бивака под удалую гармонь сильные голоса без конца тянули частушки — «страдания». А здесь, у костра, красноармейцы с разинутыми ртами слушали Селиверста.

Чмель кончал сказку:

— Пошел Котигорошек домой. Шел он недолго. Смотрит — под деревом сидит раскрасавица и горьким рыданьем рыдает. Поодаль лежат Вернигора и Долгоус. Погрызли друг друга насмерть. Ясно — через ту самую красотку. Взял ее Горошек и пошел с ней домой. Дома стали они жить, поживать, хлеб жать, детей умножать…

Крякнул, облокотившись на винтовку, немолодой уже патрульный:

— Ох вы, рассказчики! Хоть бы на ночь смущение на баб не сеяли…

— Тебе не любо, катись далее, — набросились на патрульного слушатели. — Ишь навис над нами, как груздь. Тоже мечтает о бабах. Верно, уж и на семена негож. Катись дальше, твой обход не здесь, тут мы сами себя обережем.

Патрульный, сердито сплюнув, закинул винтовку за плечо и пошел от костра.

У Чмеля, своими сказками отвлекавшего бойцов от дум о завтрашнем дне, сильно заныло под ложечкой, как только он вспомнил о предстоящей встрече с белоказаками. Круто переменив тему, он стал шепотом внушать своим слушателям:

— Главное, хлопцы, кавалерию привечайте залпом. Она этого самого не терпит. Потом я вам скажу вот што. Прислухайтесь до тех, кто в бою будет шуметь: «Кавалерия справа, кавалерия с тыла». Это самый опасный народ. А почему — тоже скажу. Попал я это под Гришиной в плен к кадетам. Спрашивают: «Нобилизованный?» — «Ну, нобилизованный», — отвечаю. Тогда они мне такое и говорят: «Пустим тебя до краснопузых вот с этим билетом. Схорони его подальше. А как начнется бой, кричи: «Кавалерия обходит!» — для паники, значит. Отпустили меня кадюки с богом. Я и пошел к своим, а билет пустил по надобности.

— А шо то за билетик? — спросил Твердохлеб.

— По тому билетику обещали после ихней победы дать по три десятины земли. За старание, значит.

— Ну и гады, — возмутился Слива. — И придумала же контра!

— Давайте я вам лучше про батрака, — предложил Гайцев. — Еще до военной службы, в своей деревне, слышал…

— Ну что ж, давай, — согласились товарищи.

— Жил в одном селе богатый-богатый помещик. Лютый он был до работников человек…

Красноармеец-кашевар, подцепив острием штыка, бросил на пулеметный щит, заменявший стол, жирные тушки трех сваренных куриц. Запахло вкусным полевым супом.