Контрудар (Роман, повести, рассказы)
Шрифт:
Партийцы покидали помещичий парк. Набежал свежий ветерок. Густые ветви кленов и лип, раскачиваясь, посылали прощальный привет бойцам, идущим в огонь.
Булат, весь в порыве, вызванном горячей речью Борового, подошел к Медуну. Теперь, в сравнении с тем великим, что предстояло впереди, все прошлые перебранки казались ему пустяком. Алексей, понимая, чего стоит каждый коммунист в строю, пригласил земляка в свой дивизион. Но Медун, неподдельно сокрушаясь, ответил:
— Жажду, братишка, в действующую армию, рада душа, да вот штуковина — завтра мы с комиссаром дивизии объезжаем самые передовые позиции.
Войска покидали
Выступал и дивизион Ромашки. Охваченные всеобщим подъемом, всадники, горяча лошадей, весело горланили. Ромашка, гарцуя впереди строя, задорно скомандовал:
— Песельники, вперед!
С бубнами, украшенными яркими лентами, гармошками и даже с одной скрипкой выстроился в голове колонны бывший «личный оркестр Каракуты». Под его аккомпанемент шумные всадники 2-го дивизиона свой несложный репертуар начали все же с любимой песни:
Распустила Дуня косы, А за нею все матросы, Распустила Дуня ленты, А за нею все студенты…Чубатый запевала, лукаво посматривая на нового политкома дивизиона, продолжал с задором:
Сыты хлопцы Каракуты, И одеты, и обуты…14
Колонна остановилась в маленькой деревушке недалеко от Нового Оскола. На околицах уныло бродили патрули. С фуражными торбами в руках слонялись по улицам кавалеристы. Они искали овса для лошадей. Злые деревенские собаки наполняли ночь надоедливым лаем.
На выгоне у горящих костров собрались красноармейцы. Пульсирующее низкое пламя вырывало из тьмы холодные силуэты орудий, колеса фургонов, лица бойцов. Над огнем покачивались походные котелки.
Булат заглянул в полевой штаб дивизии. Склонившись над картой, Парусов диктовал оперативный приказ. Кнафт возился у дивана, готовя наштадиву постель.
— Посторонним вход воспрещен. — Кнафт рванулся к дверям.
— Кто так распорядился? — спросил изумленный Алексей.
— Хотя бы ваш покорный слуга, — вмешался Парусов, переводя взгляд с топографической карты, развернутой перед ним, на Булата, — видите, оперативная работа идет.
— Где штаб бригады?
— Бригада еще не донесла. Поищите, — буркнул Парусов.
Кнафт торжествовал, застыв на месте с подушкой в руках.
Сначала это задело Булата, а потом он усмехнулся, подумал, вспомнив строгие наставления комиссара дивизии Борового: «Парусов кичится тем, что ему доверяют. Это не так уж плохо».
Алексей с иноходцем в поводу бродил по биваку. Его окликнули. У одного из костров слышались шутки, смех.
— Во имя отца и сына и святого турка…
— Утонула в солдатском котле курка…
Общипанную, выпотрошенную курицу опустили в котелок. Хлюпнувшая на угольки вода, шипя, запузырилась.
— Товарищ Булат, пожалуй к нам, тары-бары послухать, — кто-то принял у Алексея лошадь, кто-то тянул его за рукав.
— Ступай до
— У жаркого огонька погреться.
— Солдат шилом бреется, дымом греется.
— А кто тут у вас куроцап? — спросил Алексей, услышав дразнящий запах куриного супа.
— Товарищ политком! Куроцапов здесь нету, — ответил за всех Гайцев, — курощупы есть.
Красноармейцы дружно засмеялись.
— Нет, накажи нас господь, — раздался голос Чмеля, — курицы, товарищ политком, не цапаные. Это наш новый взводный товарищ Гайцев с получки угощают братву.
— Давайте я лучше расскажу про царску службу, — предложил боец Кашкин, давно уже сменивший выездную тачанку на строевого коня.
— Крой, — согласились бойцы. — Ша, хлопцы, послухаем Хрола!
Кончился долгий страдный день. Ласковая ночь утихомирила на время все тревоги. Огнями бивачных костров, беспечной болтовней бойцы гнали прочь мысли о том, что ждало их завтра. Фрол откашлялся.
— Как кончил это я царску службу в конногвардейском полку, взяли меня во дворец на конюшню. «Кучером будешь», — объявили мне. Кучером так кучером, што поделаешь, время было такое. Велели б тогда нашему брату — будь конем, он и конем бы стал.
— А то и тройкой, — вставил Твердохлеб, подсевший к костру.
Рассказчик продолжал:
— Сначала я ездил на пробу. Штальмистира Ламцидорхва прокатывал. Понравилось. Говорит штальмистир: «Будешь возить Михаила Сандрыча», царева брата, значит. Я ничего. Приказ — он есть приказ. А сам думаю: он куды ты достиг, Хрол Кашкин! Однажды случилось — зовут меня ехать. Пока запрягали, я одеваюсь. Натянул поддевку, а в ней не менее пуда. Там ваты напихано и под спину, и под грудь, а более всего положено под зад. Штоб кучер был с видимостью, с решпектом, как бы сказать. Цепляю пояс, да так, чтоб пряжка была аккурат под пупом. Потому сзади к поясу часы прицепленные. А часы, штоб на них сквозь окошечка их высочества смотрели с кареты. Оделся, лезу на козлы. Колесник постукал колеса, покачал их. Шорники щипцами пробуют оголовья, чересседельник, шлею. Кончили они эту строгую проверку, отскочили, а комендант и кричит: «Валяй!»
Покатил я ко дворцу, захватил Михаила — самого царева брата. Через Любезные ворота выехал из дворца. Я хлестанул коней, они и пошли. Качаем мы по Невскому. Проскочили уже к Мойке. А моя обязанность была — на углах, хоть есть там народ, хоть нет, а кричать надо «эп». Кто был в Петербурге, тот знает. На углу Семеновского вот тут баня, а вот тут городовой, фараон, значит. Дело было под вечер. Из бани повалило баб чертова куча. Все с узелками, жирные да румяные. Ну, загляделся на них городовой, глазищами ест. А я кричу во все горло «эп» да «эп». Уж голоса не стало. А все-таки не спущаю лошадей с полного хода — не любили этого их высочество. Городовой будто оглох. Ну и въехал я ему дышлом. С маху порешил.
— Жучке бы косточку, да глотка мелка. Не заглядывайся на баб во время исполнения службы, — весь загоревшись, выпалил Селиверст Чмель.
— Меньше одним хвараоном стало, — добавил Твердохлеб, поднося к потухшей цигарке раскаленный уголек. Его матовый отблеск осветил строгое, угловатое лицо арсенальца.
Фрол продолжал:
— Ну, я крою дале, опасаюсь повернуть голову, да и по всем дворцовым заповедям не положено. Оглянешься, так и знай — больше не ездить. Поставят тебя мыть кареты, а то таскать навоз из-под лошадей.