Контрудар
Шрифт:
Это был не сон, и что случилось, то случилось. Он ранен, и ранен скверно. Даже генералов случается ранят и убивают.
От кровопотери кружилась голова, но генерал пытался вспомнить, что произошло. Последнее, что он запомнил, - это полный едкого дыма бронетранспортер. А перед этим…
Его снова вырубило, и, видимо, на этот раз ненадолго. В память врезались звучные удары - Пашков разнес очередью дверь подъезда, высадив остаток магазина в то место, где обычно крепился замок новомодного домофона. Потом затащил его в квартиру.
– Его надо перевязать!
– звенел в ушах голос
– Он же кровью изойдет.
Потом генерал чувствовал неловкие, причиняющие боль прикосновения. Его неумело перебинтовали, вкололи промедола. Наркотик подействовал, горячая волна обволокла его, закружила голову, потолок вдруг стронулся, и комната завертелась в дьявольском хороводе.
Затем до него донеслись разговоры.
– Рядовой Еремеев…
– Танкист?
– Так точно. Из 131-й “сводной” бригады, трищ прапрщик! А медаль аль орден за генерала дадут, ежели вытащим?
– Угу… Ты сперва вытащи, - басил Пашков.
– У тебя хоть документы есть, чтобы хоть знать, куда весточку слать, если убьют?
– Никак нет. Ротный собрал, трищ прапрщик!
– А как хоть зовут ротного твоего?
– Не знаю. Нас ему 1-го передали, аккурат в Новый Год. Не успел запомнить.
– А где он сам?
– На “Минутке” сгорел, трищ прапрщик…
Пашков что-то спросил.
– А что я мог, трищ прапрщик, - словно оправдываясь, ответил рядовой.
– У нас все приборы сгорели. Я ж не знал, как с этим делом шурупить. Меня в учебке только ать-два-ать два гоняли да полы заставляли мыть вместо дедов… Досыта не ел… Какая ж тут учеба-то?
– И чего?
– Ну, я все и сжег. Связи нет… Ночной прицел отказал. Работать можно было только на поворот башни и на стрельбу.
Снегирев вспомнил, что и об этом писали отчеты. В штурмовые колонны послали напичканные электроникой танки Т-80. Да только вот не учли, что разрабатывалась она из расчета на советского призывника, при этом хорошо подготовленного, а не на теперешнего двоечника, у которого одно пиво да “качалки” на уме. (И хорошо, если пиво, а не клей и не “колеса”!) И в результате вся эта электроника была пожжена неумелыми действиями экипажей. Ни связи, ничего.
Господи, а ведь это всего-навсего маленькая взбунтовавшаяся автономия во главе с чокнутым генералом! Что же будет, если, не дай Бог, приключится что посерьезнее?! Хотя, похоже, ему этого уже не узнать…
О своей возможной скорой смерти генерал Снегирев подумал спокойно и отстраненно, как о чем-то не особо важном.
Повисло молчание
– Трищ прапрщик, - вновь подал голос Еремеев.
– А вы трищ генерала как выносить будете? Ежели он в живот ранетый, то его трогать нельзя…Может кто-то останется, а кто-то к своим выйдет?
– Где теперь свои-то?
Голоса достигали его разума искаженными, он плохо понимал, о нем ли идет речь, или о ком еще…
– Не дотянет…
– Как его угораздило?..
– Пулевое и два осколочных…
– Легкое задето… И кажется почка…
– П…ц ему!
– Х… вам, а не п…ц! Я не сдохну!
– закричал генерал.
– Не сдохну, слышите?!
Кто-то склонился над ним.
– Я не сдохну, - упрямо шептал Снегирев.
– Пашков, Пашков, ты слышишь меня?
– Слышу, товарищ генерал…
Потом он вдруг увидел что-то и потянулся к автомату и тут же схватился за перебитую метким выстрелом руку, а в комнату ворвались черные тени.
До них все же добрались…
Мрак навалился на Снегирева, закружил, втягивая в бездонный, стремительно вращающийся колодец.
“Я умираю, - успел подумать он.
– Ну и хорошо…”
Аргуэрлайл. Год Белого Солнца, месяц Цветения Трав по степному календарю. Великая степь. К востоку от Шароры.
Пыль ложится на изможденные лица, на тряпье, одежды и волосы. Постепенно превращаясь в плотное облако, она ползет вместе с караваном. Пыль эта видна издалека, за много километров. Предательская пыль. Нет ветра, чтоб развеять ее. Утомительно медленно оседает она на окостеневшие от жары и высохшие от безводья травы, но не может плотно закрыть белизну костей, лежащих у дорог.
Всюду следы смерти. Из-под кустов тамариска пустыми глазницами смотрят в гладкую дымчатую синеву неба черепа животных.
Иногда, словно жвала паука-великана, над чахлым кустом торчат ребра верблюда или скакуна. Встречаются на пути и целые кладбища из гниющих трупов животных, и тогда воздух наполняется таким смрадом, что уставшие люди задыхаются и, схватившись за животы, блюют желчью, корчась от тошноты.
Стонут верблюды, скрипят арбы, тихо блеют овцы, плачут или сквозь зубы шлют проклятия врагу люди. До крови натерты спины четвероногих, но им могут дать лишь краткий отдых. Потом старейшина рода вновь взберется на коня и молча продолжит свой путь, а за ним вновь потянется весь караван уставших, голодных, больных, раненных степняков, потерявших свой кров, своих близких, сам смысл бытия. Они покидают родной край, не зная, что их ждет впереди, не ведая, смогут ли когда-нибудь вернуться назад.
Жара выжимает последние капли пота, одежда пропитана солью, лица обожжены солнцем, но люди идут. Идут днем и ночью, боясь остановиться и отдохнуть, опасаясь ночевок и сна, страшась отстать друг от друга.
Их гонит враг. Жестокий, как демон ночи, бесчисленный, как саранча.
Жители Степи бегут на запад, на северо-запад и на юг. С нагорий Градира, с берегов Фентера и Аксу, Ит-ишесса и Арнис-Фоля, Акшанга и Саруна к границам Эуденноскариада и Конгрегации; бегут даже к берегам Океана и на вольные пастбища Шароры - дальних юго-восточных саванн.
Иногда старейшина остановит коня, чтобы подождать отставших, протрет платком затуманившиеся глаза и долго смотрит назад, стремясь увидеть родные горы, холмы и поля. Но ничто не радует взора, когда кочевья окутаны дымом пожарищ, когда горят сады и поля, когда на твоей земле властвует враг.
Беспорядочный поток беженцев, идущих по бездорожью, по оврагам и низинам, охраняют уцелевшие в битвах нукеры. Они не снимают кольчуг, колчаны их набиты стрелами, ни на миг они не опускают щиты и копья, только часто меняют коней. Воины молчаливы так же, как и старик, едущий впереди. Мрачные, как тучи, черные от солнца, их лица окаменели от отчаяния и ярости, глаза красны от бессонницы.