Конунг. Властитель и раб
Шрифт:
Имя кораблю было «Мариин корабль». Он вознесся над городом, но был меньше, чем ожидал конунг. Приходит весна, корабль растет, все выше над землею, зажатый между домов. Похоже, что многие дома придется снести, чтобы спустить корабль на воду. Однажды является конунг – в хорошем настроении, но строгий: требует доложить обо всем, всходит на борт и принимается мерить. Ворчит.
Жизнь Асбьёрна теперь гроша ломаного не стоит. Но он отважный человек. Он бросает вызов своим мастерством:
– Найди лучшего корабельного плотника, государь! А меня повесь!
У конунга негусто с мастерами корабельного дела. Асбьёрн подозревает, что конунг колеблется, и отказывается подчиниться приказу разрубить корабль пополам и построить заново по первоначальным меркам. Вокруг яблоку негде упасть. Конунг выхватывает нож и, посерев от ярости, отрезает ухо мастеру из Вермланда. Говорит на ходу: – Отныне двое моих стражников будут неотступно следовать за тобой. Ты разрубишь корабль и построишь больший.
Сказано – сделано. Асбьёрну забинтовали голову, Халльгейр ходила за ним по пятам. Поговаривали, что ухо украла и съела собака. А по всему городу, как огонь по сухой стерне, пронесся слух, конунг строит корабль, который утонет, едва коснувшись воды. Корабль растет, зажатый между домов, где живут люди, не смыкающие глаз по ночам. Они знают, что в урочный час конунг, если нужно, сметет все до бревнышка.
Он сказал, что это не понадобится. Начертил и объяснил, где здесь встанут люди с канатами, где уложим бревна, смажем их рыбьей кровью и жиром. Когда корабль тронется, развернем его вот так, здесь еще веревки, люди подопрут сзади. Корабль протиснем через три ряда домов. Он лично заходит в дома и велит людям:
– Спите по ночам!
В одном из них живет конунгов башмачник из Сельбу, теперь вместе с женой, которую так полюбил, еще сильнее после того как у него сгорели волосы, и она залечила его ожоги. Оба ретивы в своей преданности конунгу. Бегают повсюду и рассказывают каждому, кто способен слышать:
– Конунг не снесет нашего дома!
Но многие в городе ропщут. А кое-кто смеется.
Приходит мой отец Эйнар Мудрый и подзадоривает конунга:
– Бьюсь с тобой об заклад, – говорит отец.
– Ты? – спрашивает конунг, подозревая, что даже Эйнар Мудрый не верит, что «Мариин корабль» поплывет, став на воду.
– Ставлю серебро против серебра, – говорит Эйнар. – Я ставлю, что поплывет, а ты против.
– Я не желаю ставить вопреки моей собственной вере! – кричит конунг.
– А я? – спрашивает Эйнар, притворяясь рассерженным. – Почему тебе, конунгу, всегда выгода: разве не ты как богатейший должен ставить на больший риск? Да или нет! Я думаю, идет. Ты, государь, бьешься против.
– Я не сделаю этого! – кричит конунг, полузлясь-полурадуясь, затем бьется об заклад с моим отцом и делает вид, что проиграл. – Вот серебро! – восклицает он радостно. – Знаешь, Эйнар, что ты должен сделать?
– От конунга часто жди неприятностей, – изрекает Эйнар.
– Ты должен стоять на палубе вместе со мной, когда «Мариин корабль» спустят на воду.
Так и было. Стоял чудесный день, солнце и ветер над городом – холмы усыпаны народом, канаты уложены, – и вот уже через мгновение все в полном порядке, крики и тихая молитва, женщины, не осмеливающиеся дышать, башмачник и его жена, рассеянно улыбающиеся, шепча:
– Дому ничто не угрожает…
Конунг с Эйнаром высоко на палубе самого большого из доселе виданных кораблей, распиленного и заново сколоченного… и корабль трогается.
Он словно танцор на скользком полу, веревки разворачивают его, дома стоят. Корабль проходит в дюйме или меньше, какой-то мальчишка ревет – и вот все разом радостно шумят, все мужчины и женщины города, – когда корабль спускается на воду. Он плывет – а дома стоят.
Потом разносили мед. По рогу на каждого и ни каплей больше. Но на всех все равно не хватило. Конунгу и его приближенным пришлось в тот вечер довольствоваться пивом.
Асбьёрн с одним ухом лживо славит конунга.
Не всегда ты, о Боже, отвращаешь лик свой от нас в годину испытаний.
Мы собираемся плыть на юг.
Но за пару дней до отплытия тяжелый недуг сразил моего доброго отца Эйнара Мудрого, вызвав теснение в груди. И он, и мы знали: пришел его последний час.
Конунг уже отдал приказ об отъезде, и мой тяжкий долг – сопровождать его. Поэтому в эти дни я молю милосердную Матерь Божию: если моему отцу суждено умереть теперь, то пусть он умрет до нашего отъезда из города.
Так и вышло. Мой отец обрел приют у монахинь в монастыре Бакки, руки их мягки, а знание о недугах велико. Однако у врат смерти – столь темных для многих, но не для него – никакая мазь не в силах помешать предначертанному. Он лежит почти без сознания большую часть времени. Он красив. Многочисленные морщинки, появившиеся в последние годы, сейчас глубже, чем когда-либо. Высокий лоб стал еще выше – возможно, оттого что волосы перестали спадать на него. Он похож на хёвдинга: в глубоком раздумье, человек, познавший в мудрости своей, что сейчас, в последний день земного бытия он должен примириться со всеми недругами.
Я говорю это конунгу, сопровождающему меня в монастырь вечером накануне отъезда. Конунг отвечает: таково и мое желание – в свой последний час суметь примириться со всеми недругами.
Аббатиса с достоинством встречает конунга и меня и провожает к ложу больного. Но Эйнар Мудрый из епископской усадьбы в Киркьюбё, что лежит посреди северного моря, утратил ясный свет своего разума. Он не узнает вошедших. Долог был твой путь, мой добрый отец Эйнар Мудрый. Дни твои были наполнены не только мудростью, но и добротой. Ты дал моей матери то же, чем она отплатила тебе. Два человека, видевшие смерть своих детей, – лишь я, единственный оставшийся в живых, взял на себя бремя и честь претворить в жизнь их мечты. Ты был сорван с насиженного места суровыми людьми, перевезен через море из Киркьюбё сюда, в страну норвежцев, и здесь верно служил конунгу Сверриру, но не пресмыкаясь, как червь, без лести на устах, достойный в своей прямоте говорил ты властителю и рабу всю правду и добавлял: «Это моя правда».
Теперь он лежит здесь. Аббатиса раздевает его и кладет на грудь теплую кашу, чтобы облегчить боли. Две монахини тихо молятся, стоя на коленях при восковых свечах. Но его время на исходе.
Он поднимает глаза и узнает нас. Мы преклоняем колени, конунг Норвегии и я. Он благословляет нас обоих слабым кивком.
Так умер мой добрый отец, мечтатель и мудрец, кто был так близок к конунгу Норвегии и всегда говорил ему правду.
Аббатиса закрыла его глаза и сказала мне:
– Покажи свою сыновнюю покорность отцу!