Конвейер
Шрифт:
— Верстовская, загораем под вечерним фонарем?
Что он такое сказал? С чего она завибрировала?
— Чучело! Из краеведческого музея! А ведь ходишь и думаешь, что человек!
— Надин, Надин, ты специально здесь стоишь, чтобы оскорблять прохожих?
— Проваливай!
— Но что случилось? С чего такой водопад презрения?
Надька схватила за виски свой парик, дернула его книзу, накинула на плечо ремешок нелепой, похожей на бочонок сумки и выставила это плечо вперед.
— Я тебя, Бородин, в упор не вижу.
— Неудивительно. Я тебя ослепил. Куда
Но Верстовская уже удалялась от него. Шурик пожал плечами: было из-за кого расстраиваться. Еще одна жертва преподавания литературы в школе. «Но я другому отдана и буду век ему верна». Испортила все-таки настроение. Нет у него уверенности, что в правильном направлении катится его жизнь. Да и катится ли? Может, он ходит, бегает, двигает руками на конвейере, а жизнь — ни туда, ни сюда — стоит на одном месте?
Позвонил Кате.
— Уж осень на дворе… Как это там, Катя, — прекрасная пора, очей очарованье…
— Унылая пора, — поправила Катя.
— Есть предложение: ты выходишь из дома, мы садимся в автобус и выходим на конечной остановке. Где-нибудь на окраине. Там, где осень, где люди живут тихо, скромно, без претензий.
— Уже поздно, — ответила Катя. — Мы поедем туда в воскресенье. Если вообще туда надо ехать. Ты очень меня хочешь видеть?
— Что за вопрос…
— Сложно, но что-нибудь придумаю. Попытаюсь выбраться из дома, усыпить бдительность родителей. Жди меня, романтическая душа.
Каждый видит в другом то, что ему видится. Катя видит в нем романтика, влюбленного в нее бывшего одноклассника. У Верстовской любовь обратилась в ненависть. А Лиля так и не прислала ни одного письма. Тоже еще одна Татьяна Ларина. Будет век верна своему жениху. А Соловьиха пришла ночью к поезду. «Испортила все прощание, — сказала Лиля, — ты не очень ей поддавайся, она любит людей под себя подгребать. Не заметишь, как по ее уставу жить начнешь». Не по зубам он оказался Соловьихе. Ученика отсадила. Невесте передала. Теперь, наверное, раскаивается, что платье взяла. Шелковую тальму со стеклярусом. «Подарил, так не хвастай», — сказала. Вот ведь как, никого не обошла, всех обучила великая русская литература.
Глава десятая
В сенях, посреди прохода, лежала гора краснобоких яблок, и каждый, кто входил в дом, спрашивал:
— Что это они у вас здесь лежат? Ни пройти ни проехать.
— Зато красиво, — отвечала Варвара. — И всякому видно, какие у нас в этом году яблоки.
Каждое утро они с Лилей мечтали довести до ума эти яблоки: порезать для сушки, намариновать, а крепенькие, непобитые уложить в ящики, пересыпать опилками и спустить в погреб. Но подходил вечер, Варвара смотрела на Лилю и морщилась:
— Лиля, давай отложим. Сил нет. Пусть еще полежат. Запах какой, слышишь?
Варвара брала тарелку, шла с ней в сени, возвращалась, держа тарелку на вытянутых руках, а в ней красные с желтым, с засохшими листиками на черенках яблоки. Ставила на стол, говорила:
— Дом надо украшать венками лука, яблоками на блюде и цветами. А то придумали какие-то статуэтки, салфетки,
Степан Степанович брал с тарелки яблоко, смотрел на дочь, на Варвару и спрашивал:
— А знаете, как скупые люди яблоки едят? Ну, во-первых, они у них так не лежат в сенях горой. Они у них все отсортированы, в опилочках, в ящичках, на своем месте. Открывает скупой погреб, спускается в него, сует руку в опилки. Это хорошее, это хорошее — значит, пусть лежат. А вот это уже с гнильцой, его есть скорей надо, чтоб не пропало. Через неделю опять в погреб спускается, к этому времени еще партия подгнила. И так до весны. Ни одного яблочка хорошего не съел, но зато ни одного сгнившего не выбросил.
Лиля уже слышала от него эту байку в детстве. Сейчас он рассказывал ее Варваре. Они оба все время что-то друг другу рассказывали. Лиля уходила спать, а они сидели за столом и, не смолкая, бубнили. Лиля не прислушивалась, но однажды не выдержала, подошла к двери, выставила ухо.
— …Ростом был большой, посадили за последнюю парту. Сижу, боюсь пошевелиться, по ноге какая-то козявка ползет, я стряхнуть ее боюсь. День был жаркий, жили не очень — весь первый класс в школу босиком пришел. Учительница по списку фамилии читает, дошла до меня. Караваев! А я сижу, молчу. Понятия не имею, кто такой Караваев. Думал, что я Дударь, Дударик…
Любит он Варвару, поняла тогда Лиля. И она его любит. Если бы не любила, разве слушала бы ерунду всякую до поздней ночи?
Примирилась Лиля с Варварой. Несколько раз стукнулись друг о друга, потом ничего, поладили. У Варвары характер громкий, размашистый. Хозяйка в доме из нее вышла не очень дельная. Возьмется — весь дом перевернет, все перемоет, вытрясет, а уж если неохота ей, то, как эти яблоки, будет несделанная домашняя работа посреди лежать, а Варвара обойдет, переступит да еще и слово найдет себе в оправдание: «Я, Лилечка, не для того родилась, чтобы белый свет себе горшками загораживать». Белым светом для нее был Лилин отец, Степан Степанович.
С яблоками управились за один вечер. Утром Варвара сказала Лиле:
— Если сегодня вечером уберем из сеней эту египетскую пирамиду, то завтра поедем по грибы. Наберем грибов, насолим, насушим, а там и капуста в огороде подоспеет. Представляешь, сколько всего на зиму наготовим?
На Варвару накатил, поднял ее и понес заготовительный стих, и тут уже ее было не остановить. Прибежала из больницы засветло, перебрала яблоки, уложила в ящики, сама в погреб спустила. Лиля с работы пришла, а на плите сироп для заливки варится, три противня с нарезанными яблоками сушки дожидаются.
— Ну, ты, Варвара, метла, — сказала Лиля. — Когда ты все это успела?
— Сама не знаю, — ответила Варвара. — Давай включайся, пусть отец придет и рот от удивления раскроет.
Для того только, чтобы он удивился, она готова была и себя загнать в работе, и всех, кто рядом. Открыл Степан Степанович дверь, а по стене кухни одна к одной банки трехлитровые с компотом. Яблоки порезаны для сушки, в противнях, ждут своей очереди. А на столе скатерть белая, и Варвара с Лилей, умытые и причесанные, сидят.