Конвейер
Шрифт:
Как насчет субботы, Бородин? Расчистим стены родного цеха?
С электролитами опять чехарда. Опять стенка в переходнике, как стеклянная, не подойди к ней, не дыхни в ее сторону — блоки без электролитов в три этажа стоят. Поставщики. Не слово, а заклинание! Тысячи лиц в этом слове, а никого не разглядишь, не схватишь за шиворот. У нее же другое слово — «конвейер», и все лица — вот они — известны лучше собственного.
— Расчистим! — Шурик Бородин по-хозяйски, как старожил, относится к цеху. — Расчистим, чтобы было куда складывать следующую партию. Мы же не можем их до потолка наваливать,
— Разговорчики, Бородин.
— Вы меня не так поняли, — дает задний ход Шурик. — Я за энтузиазм. Когда будете писать характеристику в военкомат, не забудьте про энтузиазм. И еще такую фразу: «И вообще он обаятельный и покладистый парень». Договорились?
— Когда это кончится? — спрашивает Марина.
Началось! Колпачок заявил, что «этому конца не видно», теперь вот Марина.
— Когда поставщиков тряхнем, тогда и кончится, — отвечает Татьяна Сергеевна. — Комиссия от завода скоро к ним поедет.
— А сами, без комиссии они там не соображают?
— Марина! — Зоя бросилась на выручку мастеру. — При чем здесь Соловьева? Зачем ты ее терзаешь? Ты можешь в субботу прийти и не прийти, а она всегда приходит.
— Оттого, что все приходим, это и не кончается. — Марину даже Зоин окрик не охладил. — Я бы поняла, если бы этих электролитов вообще не хватало, а то ведь в итоге все один к одному сходятся. А работаем больше, и продукция наверняка от этого дороже.
Права Марина. И сказать ей в ответ нечего. И она, мастер, была права на партбюро. Плохо вела себя, но по существу права. Все правы, и нет виноватых, а дело страдает. И не только дело. Зоя привыкла относиться к таким вот неувязкам как к стихийному бедствию, а молодежь привыкать не хочет.
— Как я поняла, — сказала Татьяна Сергеевна, — ты в субботу не придешь?
— Приду, — ответила Марина и повернулась к ней спиной. — Как же я могу не прийти, если все придут.
Татьяна Сергеевна всегда гордилась рабочей дружбой, считала ее смыслом своей жизни. Каждую Марину, каждую Соню на части не делила: эта часть на конвейере, а эта — сама по себе, в своей личной жизни. Каждого целиком принимала. Толку ли от Надькиной чистенькой работы, если уроки не учит, двойки в школе хватает, из-под парика завистливым, неумным взглядом на жизнь смотрит? Велика ли радость от Сониных побед — сына растит, институт закапчивает, в недалеком будущем ее, мастера, начальством станет, — если нет в Сонином сердце крупинки сочувствия к другим людям? Выбралась Соня из собственной беды, встала на ноги. Потому что люди были рядом, поддержали. А ведь сама подсобить никому не желает. Где теперь та женщина, мать Юры? Уехала? Или ждет, что опомнится Соня, простит?
После обеденного перерыва Никитин подошел к мастеру. Лицо жалобное, в глазах тоска. Что-то случилось. Знает Татьяна Сергеевна это сиротство на его лице. Точно так же глядит он на членов комиссии в конце месяца, когда те сверяют график монтажа с состоянием работ на новом конвейере.
— Татьяна Сергеевна, корреспондент у меня в кабинете. Вас спрашивает.
— А что его интересует?
— Это он вам сам скажет. Может быть, электролиты.
— А может быть, платье?
— Вряд ли. — Никитин вздохнул. —
Вот откуда его сиротский вид.
В кабинете Никитина сидел за столом пожилой мужчина в кожаном выношенном пиджаке. Лицо тяжелое, темное. Сидел за столом: наизготове раскрытая общая тетрадь, и на ней шариковая ручка, зелененькая, за тридцать копеек. Поднял глаза на Татьяну Сергеевну, поздоровался. Показал, чтобы села напротив, а в глазах ничего, кроме усталости. Татьяна Сергеевна села и, пока он молчал, подумала, что работа у него на большого любителя: хочешь не хочешь, а надо разговаривать с незнакомыми людьми, узнавать у них что-то, а потом еще писать, складывать строчки. Подустал, видать, от казенных разговоров.
— Татьяна Сергеевна, у меня к вам несколько общих вопросов. — Корреспондент не терял времени на пустые разговоры. — Первый такой: кому на конвейере труд в радость, а кому в мучение?
Ей понравился вопрос. Она знало, кому в радость, кому в мучение, только вот как это сказать, чтобы сгодилось для газеты…
— А вы говорите, как думаете, — помог корреспондент.
И вдруг ей захотелось ему понравиться. Пусть бы улыбнулся: вот тебе и тетя! Такую тетю не каждый день встретишь. Но тут же это желание понравиться погасил страх. Ляпнешь что-нибудь сгоряча, потом, как Никитин, будешь меняться в лице при слове «корреспондент».
— Сначала скажу, кому в радость. — Татьяна Сергеевна храбро посмотрела в глаза гостю. — Если человек с уважением относится к самому себе, ему на конвейере будет хорошо.
Корреспондент не перебивал ее, глаза его не то чтобы зажглись интересом, но «распечатались», сморгнули с себя усталость.
— А что такое уважение к себе? — продолжала Татьяна Сергеевна. — Это честность, это когда человек в ладу со своей совестью. А мучаются на конвейере люди мелкие, но с высоким мнением о себе. На конвейере надо точно и аккуратно делать то, что делают все. И это для них мучение. Они думают, что мучение, а я со стороны вижу — наказание. За глупость.
— И много у вас таких мучеников?
— Как и везде: появляются. Только в другом месте они могут задержаться на всю жизнь, а у нас не задерживаются.
— Почему?
Этот вопрос был потрудней. Татьяне Сергеевне хотелось сравнить работу на конвейере с работой в газете, но как работают в редакциях, она не знала. И все-таки отважилась.
— Вот у вас, в газете, есть мученики?
Корреспондент впервые улыбнулся. Лицо стало необыкновенно хорошим, как у всякого человека, который улыбается редко.
— Есть.
— А есть возможность такому мученику сменить свою работу на другую? Чтобы он и в газете остался, но делал работу себе в радость?
— В редакции таких возможностей мало, — уже без улыбки объяснил корреспондент, — человек должен уметь писать, править материал, организовать статью, и, как правило, если он это делает через силу, без радости и удовольствия, то и скрипит всю жизнь.
— Вот видите, — словно упрекнула его Татьяна Сергеевна, — а у нас на конвейере можно оглядеться, найти работу по себе на другом участке.