Конвейер
Шрифт:
Корреспондент был доволен ею, она это чувствовала, больше того, она уже точно знала, что там, у себя в газете, он не «скрипит» через силу.
— Вы сходите в отдел кадров, — говорила она, — посмотрите личные дела руководителей производства. Посмотрите трудовую биографию тех, кто пришел к нам из института и кто начинал с конвейера, у кого высшее образование заочное.
— Какая же разница?
— Разница в глаза не бросается, но она характерная. Может, я и ошибаюсь, вы проверьте, но выглядит это так: кто начинал с конвейера или с другого рабочего места,
Корреспондент снял свой видавший виды пиджак, повесил на спинку стула.
— Я ведь тоже, Татьяна Сергеевна, когда-то на заводе работал. А потом стал в газету писать и поменял профессию. — Он помолчал, пригнул голову к своей тетрадке. — Жена у меня редактором на радио работала. Она и сманила меня на журналистскую стезю. Сегодня четыре месяца, как похоронил. Инсульт…
Вот так сидишь с человеком, ведешь разговор, а что у него на душе, каким горем он переполнен, не знаешь.
— Дети есть?
— Сын. Двадцать четыре года. Хороший парень. В Москве, в аспирантуре. Говорит: переведусь в заочную, приеду к тебе. А зачем, Татьяна Сергеевна? Даже самый родной человек другого родного не заменит. Я вот слушаю вас и думаю: а можно ли человеческую жизнь представить как конвейер? Живет человек, движется вперед, обрастает всяческими подробностями, а потом — стоп, готов, приехали.
— Это вы от горя своего не отошли. Как ваше имя-отчество?
— Михаил Федорович.
— Жизнь, Михаил Федорович, не конвейер. Конвейер в своем конце выдает собранную продукцию. Новенькую, молоденькую. А человек в конце своего пути старый и больной. Мы вот все готовим человека к жизни и не думаем, что его и к старости готовить неплохо бы.
— А я считаю, что нет старости, — возразил корреспондент. — Пока есть силы, нет несчастий — все молодость. Я недели две старым был. После похорон. Силы кончились, утром головы от подушки оторвать не мог. А потом понял: никакой старости нет, а есть жизнь и смерть… Вот куда нас занесло, Татьяна Сергеевна.
Когда Никитин заглянул в кабинет и, помявшись у двери, двинулся к своему столу, гость и мастер решали проблему, почему конвейер будет жить вечно и людей никогда не заменят роботы. Соловьева заметила, как в удивлении вспыхнули глаза на погасшем лице Никитина, и, чтобы уж вконец удивить его, по-свойски спросила у корреспондента:
— А теперь у меня к вам вопрос, Михаил Федорович. Молодой рабочий, как говорится, без году неделя на конвейере, вдруг дарит своему мастеру шикарное платье. Что это? И как быть мастеру?
— Вам подарили платье, Татьяна Сергеевна? — спросил корреспондент.
— Мне.
— Ну и носите на здоровье.
— Спасибо.
— Мне-то за что? — Корреспондент поднялся, надел пиджак.
Никитин
— Молодец. Так говорила про конвейер, что даже я заслушался. Не конвейер, а какая-то фантастическая планета. О чем он еще спрашивал?
— Говорил, что жена недавно умерла, что старости нет, а просто человек устает жить…
— А про цех? Про конвейер?
— Говорил, что не понимаете вы своего счастья. Хороший у вас мастер Соловьева, сняла с ваших плеч самый трудоемкий участок, а вы ей не помогаете, обижаете, платью дареному позавидовали.
— Я серьезно, Татьяна Сергеевна.
— А если серьезно, он не процентами и фамилиями интересовался. Его суть конвейера интересовала. Знаете, Валерий Петрович, у него сын в Москве учится. Хочет перейти в заочную аспирантуру и приехать к отцу, чтобы тому стало полегче. А ваш сын хорошим человеком растет?
— Надеюсь.
— Вы еще очень молодой, Валерий Петрович. Когда ваш сын станет взрослым, вы по-другому будете чувствовать молодежь на конвейере. Поймете, какие они еще ребята, как им много всего надо, кроме плана и процентов выработки.
— Вы сказали корреспонденту, что у меня слабый контакт с молодежью?
Татьяна Сергеевна махнула рукой:
— Да не волнуйтесь вы. Я же сказала, что мы говорили про жизнь.
Глава девятая
Поезд, который увез Лавра Прокофьевича, был скорым, шел легко, минуя маленькие станции, и на больших долго не задерживался. Отъезжала в сторону дверь купе, бодрый голос женщины в белом халате предлагал: «Кефирчику! Кому кефирчику?» Другой голос принадлежал благообразному старичку — монотонно перечислял названия газет и журналов.
Маленькая старушка в длинной сборчатой юбке ехала в сопровождении внука лет двадцати пяти, плотного деревенского парня, который был с ней терпелив и внимателен и в то же время явно стеснялся ее.
— Вон теленок, — говорила старушка соседям по купе, — а вон речка.
Внук глядел на Лавра Прокофьевича и качал головой: а что с ней поделаешь, ведет себя, как ребенок.
Пошел дождь. Струйки поползли по окошку вагона.
— Овсы пойдут, — сказала старушка. — Такой дождь овсам в радость.
Внук покраснел.
— Какие теперь овсы? Уборка кончается. Ты вот едешь, много овсов видела?
— Я, Ваня, ничего не вижу, — отвечала старушка, — я еду, паровоз бежит, дождик каплет, что тут увидишь.
Щеки в прожилках румянца, ноги в шерстяных носочках, не достают до пола. Лавр Прокофьевич глядел на нее и думал, что таких старушек вместе с их плюшевыми жакетками становится все меньше и меньше. Когда-то и у него была такая бабушка, мать отца, в таких же носочках, с серебряной косичкой под платком.
— Она первый раз в поезде едет, — сказал внук, — думал, бояться будет, а она ничего, даже не удивляется.
— Мне восемьдесят шеш, — закивала старушка. — Которым столько, они уже всем в тягость, а я и за водой, и посуду, и поросенку…