Копейка

Козлов Вильям Федорович

— Что же ты сделаешь? — спрашивает Грач и даже ногой перестает болтать.

— Холку намылю, — говорю я. — Погляди, какие у меня кулаки. Каждый по килограмму!

— Не пугай, — ухмыляется Грач, — а то у меня родимчик приключится.

Пожалуй, Грача напугаешь.

Все-таки я подхожу к забору, беру в правую руку полупудовую гирю и, покраснев от натуги, три раза выжимаю. Я бы мог еще раз выжать, да не решился: вдруг сорвется? Бросив гирю на землю, я посмотрел на Леньку. Он внимательно рассматривал большой палец на левой ноге. Вообще-то, его гирей не удивишь. Он и сам три раза свободно выжмет.

Тут я увидел черного кота.

Он неслышно проскользнул в щель между досками и, присев, уставился на меня узкими желтыми глазами. Это был Ленькин кот, Черныш. В другое время я на него и внимания бы не обратил — гуляет киса, и бог с ней, — но сегодня… Я тихонько подобрал с земли камень и запустил в Черныша. Камень ударился о доску, а Черныш, перемахнув через забор, прыгнул к Леньке на бревно.

— Кот-то при чем? — спросил Грач, оставив свой палец в покое. Я и без него знал, что кот ни при чем.

— Он нашего цыпленка сожрал, — сказал я. — Только косточки захрустели.

— У вас и цыплят-то нет.

— В прошлом году были.

— Зато Черныша в прошлом году не было.

Это верно. Черныша тогда и в помине не было. И цыплят никто не ел. И ничьи косточки не хрустели. Это я так, сдуру брякнул.

— Нечего вашему коту делать на нашей территории, — сказал я.

— Минутку! — спрыгнул с бревна Грач и бросился за угол дома. Послышалось тревожное кудахтанье, из картофельной ботвы выскочила наша белая курица и заметалась. Я совсем забыл, что наши куры с утра до вечера хозяйничают у соседей в огороде. Ленька коршуном набросился на белую хохлатку. Схватил за бока и перебросил через забор.

— Принимай своих мародеров! — крикнул он.

И вслед за белой курицей через забор, теряя на лету перья, полетела серая.

— И чтобы я больше их не видел на нашей территории, — заявил Грач. — Не то попадут ко мне в суп!

Грач насмешливо посмотрел на меня и снова уселся на бревно. Решил, что последнее слово осталось за ним. Я оглядел двор, но ничего соседского не обнаружил. Правда, на заборе висел ватник тети Серафимы, Ленькиной матери. Не долго думая, я подскочил к забору и сбросил ватник.

— Глаза мозолит, — сказал я при этом.

Грач тоже не спеша подошел к забору и, привстав на цыпочках, стал пальцем сталкивать с остроконечной доски пузатый глиняный кувшин, который мой отец привез из Витебска.

— Вид портит, — сказал Ленька и во весь рот улыбнулся. Но улыбка тут же соскочила с его лица: кувшин глухо стукнулся о землю, крякнул и раскололся. Теперь пришла моя очередь улыбаться.

— За кувшин-то, Грач, придется монету платить!

Грач стоял по другую сторону забора и мрачно смотрел на кувшин. Настроение его на глазах падало. Леха жил вдвоем с матерью, и нельзя было сказать, что у них денег куры не клюют.

— Три рубля стоит, — злорадствовал я.

— Такой здоровый — и на тебе, развалился, — сокрушался Грач.

— Тебя чем тетя Серафима лупит, ремнем или веревкой?

Ленька поднял голову и в упор посмотрел на меня. Взгляд его не каждый мог выдержать. Это не глаза, а угли, с огнем внутри.

— Барахло ты, — негромко сказал он.

Я хотел сказать Грачу: мол, не проябедаю матери, что это он разбил кувшин. Кувшин и сам мог свалиться. Петух, например, прыгнул на него и опрокинул. Или этот же кот Черныш. И еще я хотел сказать Грачу, что давай помиримся и снова будем сидеть за одной партой…

И ничего не сказал. Не успел. Ленька одернул свою желтую майку и ушел

в избу.

Кувшин — это чепуха. Нужно, так отец другой привезет. А вот где я теперь найду такого дружка, как Ленька Грач?

3. ОБЛАКО НАД ЛЕСОМ

Я положил в сумку зубную щетку, мыльницу, порошок и застегнул ремень. Эту большую кирзовую сумку я знал давно. Мог с закрытыми глазами сказать, что и где лежит. Бритвенный прибор и складное зеркало в первом отделении. Здесь же полотенце, папиросы и зубная щетка с порошком. Во втором отделении — старые газеты, «Огонек» и справочник по технической эксплуатации и сигнализации железных дорог. Газеты отец просматривал, а потом заворачивал в них всякую всячину. В справочник заглядывал редко, но всегда возил с собой. Мало ли что может случиться: вдруг ревизор в пути учинит экзамен? Из всех журналов отец больше всего уважал «Огонек». Там печатались повести про шпионов. С продолжением. В третьем отделении, самом большом, ничего не было. Зато, когда отец возвращался из поездки, там было много пакетов. Городские покупки.

Я собирал отца в очередную поездку.

Он встал из-за стола, отпустил широкий ремень на две дырки.

— Щи наваристые, — сказал он. — И баранина ничего. Жирновата, правда.

— Какую привез, — заметила мать, убирая со стола.

— В Полоцке жирная баранина, — сказал отец. — В Витебске — постнее.

Мой отец любит поесть. Он мог съесть две тарелки первого и две второго. И чаю выпить четыре стакана. Ростом он был невысок, но крепок в плечах. Железнодорожный китель ладно сидел на нем. И белые пуговки с молоточками всегда сияли. Прямые русые волосы поредели на затылке. Щеки крепкие, колючие. На них вырастала быстро щетина. Утром побреется отец, а к вечеру опять колючий. Глаза у него хорошие. Небольшие, серые, но добрые.

— Ну как, сын? — спросил отец. — Собрал сумку?

— Полный порядок, — ответил я.

— Федя, — сказала мать, — чуть не забыла! Купи в Ленинграде, в хозяйственном, две бутылки олифы.

— Для каких это надобностей?

— Петр веранду доделал. Покрасить хочет. Он насчет цинковых белил толковал и гвоздей…

— А шиферу ему не надобно? Или вагон кирпича?

— Не чужой ведь?

— Я не верблюд, — сказал отец и нахмурился.

Солнце клонилось в сторону леса, когда мы вышли из дому. Вершины елей сначала пожелтели, потом покраснели. В бору звонко куковала кукушка. Я давно заметил, что кукушки любят куковать после дождя. В полдень над деревней прошумел дождь. На дороге разлились широкие лужи. По краям собралась желтая пена. Отец шагал, размахивая сумкой. Лицо у него недовольное. Опять придется ему бегать по магазинам, доставать олифу, белила, гвозди, да еще мать сто поручений надавала.

Вот уже второй год каждую пятницу провожаю я отца на разъезд. Разъезд в двух километрах от деревни Крутой Овраг, где мы живем. Здесь поезда не останавливаются. Поезда останавливаются в городе. От Крутого Оврага до города семь километров. Но пассажирский Ленинград — Полоцк, на котором отец работает проводником, каждую пятницу замедляет ход у разъезда. Все подножки подняты, а в седьмом вагоне, купейном, опущена. Это для отца. И он всегда успевает вспрыгнуть на подножку. Каждую пятницу на разъезд к поезду приходят еще несколько человек наших деревенских. Они тоже вслед за отцом прыгают на ходу в седьмой вагон и едут до города бесплатно.