Копейка
Шрифт:
И все равно я знаю, что моя мать не лодырь. И не боится она работы, как черт ладана. Весь день по дому вертится. У нас хозяйство большое: корова, боров, куры, десятка два уток. За утками особенно ухаживать не надо. Чуть свет они гуськом шлепают вдоль грядок к речке. И до вечера полощутся там. А когда стемнеет, по той же тропке вернутся домой. И впереди всегда переваливается старая жирная утка с коричневым вихром на голове.
Струи молока глухо вжикали. Подойник наполнился, поднялась пена, и струи замолчали. Сейчас вернется мать, разольет по горшкам и кринкам теплое парное молоко. Нальет в большую алюминиевую кружку
Когда мать вернулась в избу, я уже прибрал постель и сидел за столом. Пока я прихлебывал из глиняной посудины теплое парное молоко, мать затопила печку.
— А что я ему завтра скажу? — спросил я.
Мать ухватом задвинула чугун в самый огонь. Волосы у нее темные, густые. В волосах большая белая шпилька. Отец привез из Ленинграда. Плечи у матери круглые. И вся она рослая, сильная. И красивая. Отец говорит, что он женился на самой красивой девушке из нашей деревни. Этой девушкой была моя мать. А тетя Серафима некрасивая. Она высокая и худая. Лицо у нее всегда сумрачное, будто она на всех сердится. А на самом деле она добрая. И своего Леньку никогда не бьет. И даже не кричит на него. Ленька говорит, что у них взаимоотношения с матерью построены на сознательности. И еще он говорил, что родители не должны бить своих детей. Это, дескать, непедагогично.
По-моему, это ерунда. Все зависит от характера. У тети Серафимы мягкий характер, а у моей матери — твердый. Это все знают. Когда мать разойдется, даже отец не решается ей перечить. А я и подавно! Чуть что, сгребет меня мать в охапку да так нашлепает, что потом с неделю помнишь. Вот отец меня никогда не бьет. У него, как и у тети Серафимы, мягкий характер.
Мне ведь все равно, будет мать работать в колхозе или нет. Мое дело маленькое, как говорит дядя Давид, сопи в две дырки и помалкивай. Неудобно перед бригадиром. Сколько можно его обманывать? И все-таки я сказал матери:
— Шла бы ты, мама, и работала… Вон тетя Серафима с утра до вечера в поле.
Мать поставила в угол ухват, посмотрела на меня. Удивленно и недовольно.
— Не твоего ума дело, — сказала она. — Нашелся советчик. Придешь из школы — подавай обед! А кто тебе подаст, если уйду в поле?
— Лехе Грачу никто не подает, а с голоду не помер… Сам возьму.
— Что возьмешь?
— Ну, чугун возьму. Из печки. Велика наука!
— Пустой?
— Тетя Серафима и в поле работает, и обед варит…
— Прикуси-ка язык! — прикрикнула мать. — А то как…
Лицо матери не предвещало ничего хорошего. С ней много не поговоришь…
— Картошка сварилась, — сказал я.
Так и не удалось мне узнать, почему моя мать не хочет работать в колхозе.
Позавтракав, я вышел во двор. Куры с навозной кучи перебрались к Леньке в огород. В дырку, которых полно в заборе. Курам нет никакого дела до нашей ссоры с Грачом.
— Отнеси Ваське ведро, — открыв дверь, сказала мать.
Не очень-то мне хотелось нести пойло обжоре Ваське. Но я спорить не стал. Отнес борову тяжелое ведро, вылил в дубовое корыто теплое варево и, почесав Ваську за ухом, ушел.
— Собери яйца! — крикнула из сеней мать.
Началось! Теперь вздохнуть не даст: «Отнеси, принеси, собери!» Я забрался на бревенчатый настил. Там в соломе стояли фанерные ящики. Курицы неслись туда. Каждый день забирают из ящиков яйца, а они знай кладут новые и не замечают, что их обворовывают. Двенадцать яиц собрал я. Три курицы еще сидели в гнездах. Увидев меня, они стыдливо прикрывали белыми пленками глаза и квохтали.
В сене я наткнулся еще на одно яйцо. Оно теплое было и без скорлупы. Одна розоватая пленка. Я положил яйцо на ладонь и увидел желток. Яйцо немного сплющилось, но не лопнуло. Надо бы в школу отнести его, показать учительнице. Только не донесешь.
В соседнем дворе скрипнула дверь. Грач вышел на крыльцо. Сейчас усядется на бревне и будет чего-нибудь жевать. У него такая привычка. За столом, как все люди, он не может есть. Конечно, если бы тетя Серафима была дома, она бы живо усадила его за стол. Но Ленькина мать давно в поле. Она выращивает кормовую свеклу. В правлении на доске Почета висит ее фотография. А моя мать хотя и красивая, но ее фотография не висит на доске Почета. Мамины фотографии в альбоме лежат. Когда к нам приезжают родственники из Чебоксар, мы им показываем альбом.
Грач сидит вполоборота ко мне. Давно не стриженные волосы черной косицей спускаются за воротник. После того как разбил кувшин, Леха со мной не разговаривает. А того и не знает, дубина, что я ничего матери не сказал.
«Не видал кувшин?» — как-то спросила она. — «Это который висел на заборе?» — уточнил я. «Тот самый». — «Не видал», — ответил я. Мать хотела еще кое-что выяснить, но я спешил в школу. В конце концов, рассказать про кувшин я всегда успею.
Вся злость на Леньку у меня давно прошла. Я человек не злопамятный. Бывает, так разозлюсь, что готов всех разорвать на мелкие кусочки, а потом все проходит. Даже самому становится смешно. А Ленька долго не забывает обиду. Гордый очень. Никогда первый не заговорит. Ходит мимо и нос в сторону отворачивает. Я уже раз пытался с ним помириться, да ничего не вышло. Все дело кувшин испортил. И надо было ему разбиться! Ладно, я не гордый, еще раз попробую. Последний раз!
— У меня есть замечательное яйцо, — сказал я.
Ленька стряхнул со штанов крошки и ничего не ответил. Смотрел он поверх моей головы, куда-то вдаль. На небо, наверное. Я тоже посмотрел на небо, но ничего там не увидел.
— Такое яйцо раз в сто лет найдешь… — сказал я. — Хочешь, покажу?
Я бы мог ему отдать это яйцо. Куда оно мне без скорлупы? Но Ленька опять ничего не ответил. Встал, заправил в серые полосатые штаны желтую майку и неторопливо зашагал к своему крыльцу.
Мне захотелось поскорее рассказать матери, как Грач разбил наш кувшин.
И еще мне захотелось взять из сеней яйцо без скорлупы, которое раз в сто лет находят, и запустить этим яйцом Леньке в лоб.
5. ОЛЕГ КРИВОШЕЕВ — МОЙ СОСЕД ПО ПАРТЕ
Я сидел на четвертой парте, если считать от учительского стола. После того как ушел Грач, я несколько дней сидел один. Замечаний все равно мне делали не меньше, чем другим: «Не смотри в окно!», «Не ложись на парту!», «Оставь в покое свою губу!» По старой привычке я иногда оттягивал нижнюю губу. Это когда мне скучно было или я задумывался о чем-либо.