Коптский крест
Шрифт:
Ожидания увенчались успехом. Примерно через час из ворот выскочил вредный дворник и мелкой трусцой устремился по улице в сторону Земляного Вала. Вернулся он спустя каких-то десять минут, причем в сопровождении квартального. Яша насторожился, припомнив недавний случай с визитом квартального и гимназического инспектора. Однако на сей раз страж порядка пробыл в «поднадзорном» доме не так долго. Вскоре он вновь показался на улице – и опять в сопровождении Фомича. Яша, предусмотрительно занявший стратегическую позицию в двух шагах от подворотни, прекрасно слышал разговор двух почтенных охранителей покоя обывателей Гороховской улицы.
По всему выходило, что таинственный гость часовой лавки, так заинтересовавший дядю Ройзмана, будет теперь проживать здесь, в этом самом доме. Для этого, собственно, и посылали за квартальным – представить тому нового квартиросъемщика. Из подслушанных обрывков беседы Яша уловил, что, во-первых, Савватей Игнатьевич (так зовут квартального) считает новосела человеком солидным, добропорядочным, а также полагает, что тот прибыл в Москву для того, чтобы открыть торговлю каким-то «мириканским» товаром. Дворник поддакивал городовому, вворачивая то и дело, что «не худо было бы хозяину повыгонять взашей заполонивших дом «скубентов» и брать на постой людей зажиточных».
Больше ничего Яше и не требовалось. Бочком, тихо он отошел в сторону от собеседников и со всех ног кинулся на Никольскую, в лавку старого пройдохи Ройзмана.
Никонов третий день не мог найти себе места. Он уже десять раз проклял себя, что не устроил юным визитерам допрос, что не стал выяснять, где они живут, или хотя бы не проследил за мальчиками. История с открытками никак не шла у лейтенанта из головы; и на следующий день он отправился на поиски своего старинного знакомого, московского художника. Сей достойный муж вел весьма рассеянный образ жизни, время от времени развлекаясь оформлением театральных спектаклей, хотя в средствах и не нуждался. Время он проводил в основном в трактирах, облюбованных московской театральной и художественной богемой, а то и вовсе коротал вечера на Живодерке [111] , в «Собачьем зале», в обществе неудавшихся драматургов, подрабатывавших переделкой чужих пьес для второразрядных театральных трупп.
111
Ныне – ул. Красина. Староживодерный переулок, или просто Живодерка, по одной из Живодерных слобод, жители которой занимались убоем и разделкой скота.
При всем при том Аркаша Коростеньков (так звали знакомца Никонова) происходил из дворянской семьи, воспитание имел безупречное и казалось, знал наперечет всех художников, искусствоведов и реставраторов Первопрестольной и Питера. Такой человек был Никонову теперь и нужен, так что лейтенант, потерпев неудачу в «Колоколе» на Сретенке (где собирались обыкновенно живописцы, работающие по церквам), направился на Живодерку.
Населенная мастеровым людом, цыганами, извозчиками да официантами, Живодерка была улицей шумной и весьма бурной как днем, так и ночью. Здесь же обитали артисты и драматурги, перебивавшиеся случайными заработками; именно им и был обязан «Собачий зал» своим колоритным прозвищем.
Когда большинство московских «заведений с напитками» уже закрывалось, именно здесь охочий человек мог раздобыть живительной влаги; впрочем, и во всякое другое время местные винные лавки и шланбои [112] не знали отбою от посетителей.
Там он и застал Аркашу – в компании двух пропитых молодых людей, один из которых представился драматургом Глазовым, а другой вовсе не представился – лишь глядел на Никонова мутными, залитыми хлебным вином [113] глазами да мерно икал.
112
Форма нелегальной московской торговли спиртным, на вынос, через форточку. Форточки такие и назывались шланбоями.
113
Официальное название водки.
Сам Коростеньков, одетый в чистую полотняную пару, при шляпе калабрийского разбойника и шотландском шарфике, завязанном на модный манер «неглиже с отвагой а-ля «черт меня побери», сидел, откинувшись, на скрипучем деревянном стуле и курил огромную дешевую сигару. Он встретил лейтенанта, брезгливо озиравшего чадный мрак распивочной при «Собачьем зале», так, будто ждал его здесь уже, по меньшей мере, несколько часов:
– Ну вот, друг, спасибо, что пришел! А то без тебя чего-то не хватало. Иди, причастись… а я вот запутался, брат, запил. Кисти видеть не могу, бросил, сижу вот в здешних палестинах, жду творческого авантажа.
Такая манера, впрочем, ничуть не удивила Никонова. Он дружески кивнул Аркаше и подсел на свободный стул. Драматург Глазов немедленно вскочил и со словами «Я мигом, господа» удалился в сторону стойки; безымянный же икающий компаньон сделал движение, как бы падая лицом в стоящие на столе тарелки; однако удержался, кое-как выпрямился и продолжил свое размеренное занятие.
Отправляясь на поиски Аркаши, лейтенант предусмотрительно переоделся в цивильное платье. Появляться в подобных местах в офицерской форме мало того что было моветоном и прямо запрещалось уставом, так еще могло и привести к нешуточным неприятностям. Людей в форме на Живодерке всегда недолюбливали. Но Никонов, не раз в кадетские годы посещавший богемные и просто сомнительные заведения Санкт-Петербурга, понимал нравы обитателей «Собачьего зала». Куда только делся образ утонченного, холодно-презрительного, англизированного морского офицера? За столиком теперь сидел то ли мелкий чиновник, то ли начинающий присяжный поверенный – только вот прямая спина да отчетливая посадка выдавали в Никонове военную косточку. Да, пожалуй, еще и неистребимая брезгливость, заставлявшая его не прикасаться к остаткам драматургического застолья.
– Знаешь, Аркадий, мне тут понадобился твой взгляд, как художника, твоя профессиональная консультация. – Никонов принял из рук подошедшего драматурга Глазова граненую стопку зеленоватого стекла и поспешил перейти к делу. – Ты, милый друг, помнится, когда-то был связан с реставрацией миниатюр? Мне бы надо, чтобы ты осмотрел кое-какие репродукции и подсказал, чья это работа.
Дело закипело. Аркаша единым духом опрокинул принесенную для Никонова стопку; тем временем драматург Глазов, повинуясь указующим жестам Коростенькова, освободил стол и рысцой побежал в соседнюю лавку за лупой. Когда искомый инструмент был принесен, Аркаша, на которого, казалось, никак не подействовала принятая внутрь порция хлебного вина, долго ползал с увеличительным стеклом по открыткам, то в раздражении отбрасывая их в сторону, то надолго приникая к очередному картонному прямоугольничку.
Наконец он выпрямился, шумно выдохнул и укоризненно посмотрел на Никонова:
– Ну, брат, ты и задал мне задачку. Признаюсь – я такого отродясь не видел. Ты уж строго не суди старого пьянчугу, но, пожалуй, я тебе и вовсе помочь не смогу. Не знаю. Сказал бы, что это фотокарточки, – только это не так. И цвета какие… я вообще не понимаю, как это может быть сделано.
Было видно, что художник изрядно озадачен. Хмель с него почти слетел, и теперь он смотрел на Никонова вполне ясными глазами – и в глазах этих отчетливо читалось недоумение.
– Скажи честно, Серж, где ты это взял? Я всякого навидался, но ты мне поверь – такое даже старику Евреинову [114] не снилось! А детали какие! Я бы сказал, что это большие полотна, только сильно уменьшенные, – но кто их писал? И как уменьшил? Нет, брат, такого решительно не бывает. Это точно фотоснимки – но как? Кто научился так снимать? Пойми – это даже не миллионы, это… ты просто обязан рассказать мне, где ты все это взял!
Избавившись кое-как от Аркаши, Никонов с облегчением покинул Живодерку. Впрочем, какое там облегчение – на душе у него скребли кошки. Масса несоразмерностей, накапливающихся вокруг двух его юных гостей, превышало все разумные пределы. Сверхсовременная техника фотографии… незнакомые приемы обращения с оружием, продемонстрированные старшим из мальчиков. Непонятные словечки, порой проскальзывавшие в его речи, да и сама манера говорить, до странности отличающаяся от всего, что мог припомнить Никонов. Вроде и московский акающий говор, но…
114
Дмитрий Иванович Евреинов (1742–1814) – русский художник, миниатюрист по эмали.