Копья летящего тень. Антология
Шрифт:
Я хотел сказать, что она ошиблась, меня зовут так, как зовут, но именно в это мгновенье понял, что знаю, да, знаю и еще одно имя. Оно проклюнулось и стало заполнять меня всего, отчего по телу побежала легкая дрожь и кожу стало покалывать, словно легкими электрическими разрядами, — будто лучи звезд превратились в тонкие длинные иглы. Я уже готов был произнести это имя про себя, но в сознании вдруг запульсировало, то сжимаясь, то расширяясь, всего одно слово: «Тайна — тайна — тайна…» Я понял, что это имя и есть моя тайна, которую нельзя доверять никому, ибо в нем была какая–то неведомая мне, но явная сила, способная от чего–то меня оградить.
Чем дольше я размышлял, тем сильнее становилось чувство тревоги. Оно нарастало
— Вы ошиблись, — ответил я, собравшись с силами. — Мое имя — Александр, и все, что вы рассказали, вряд ли имеет ко мне отношение. Но даже если бы и имело, все равно я хочу жить так, как живу. Хочу радоваться, отыскивая что–либо в прошлом, хочу думать о том, что день грядущий мне готовит. Это интересней.
— Ты не понял моей жажды, — опустошенно произнесла египтянка. — Но поймешь и станешь искать меня, как путник в пустыне ищет оазис, как больной зверь ищет спасительную траву, как уставшая над морем птица ищет остров…
Завершить ей не удалось — Анатолий с Володькой остановились у входа в метро, поджидая нас. До закрытия «подземки» оставалось не более получаса, и я решил этим воспользоваться. Сославшись на то, что предстоит еще сделать две пересадки, быстро попрощался, не глядя в глаза Маат и не подавая ей руки и, оставив вдруг замолкшую троицу, побежал по лестнице вниз, стремясь как можно скорее скрыться с глаз.
Утром, за завтраком, жена озадачила меня вопросом:
— Ты новый язык изучаешь?
— Н–н–нет, — протянул я время, пытаясь понять, в чем заключается подковырка. Два года я потратил на изучение шведского, но потом забросил и порядком подзабыл даже то, что знал. С тех пор в семье, если надо было подчеркнуть, что то или иное дело бесполезно, говорили: лучше иностранный язык выучи, будешь удовлетворяться хоть тем, что ты его когда–то знал.
— И черти тебя во сне не душили? — продолжала она свой странный допрос, стоя за моей спиной, у раковины.
— Нет, а в чем, собственно, дело? — продолжал я недоумевать. — Кричал, что ли, ночью?
Однажды такое было со мной — проснулся от собственного жуткого вопля, всех переполошил. А и снилось–то всего–навсего, что мне надо снова, день в день, прожить последние три года. «Н–е–ет!» — заорал я тогда и проснулся в холодном поту.
— Если бы кричал, — вздохнула жена. — Я из–за тебя глаз не сомкнула: сначала лопотал на каком–то наречии, отрывисто: ба, пта, рен, ка… Лежу, как с нехристем — будто саблей слова рубил.
— Ну и разбудила бы, — сказал я недовольно, мимоходом подумав: что я там еще мог наболтать?
— Пыталась, так чуть с ума не сошла. Ты хоть бубнил, а то стонать начал. С полчаса стонал, аж подвывал. Я и так, и этак — и толкала, и успокаивала, и нашатырь под нос — ни в какую. Ну, думаю, все — загибается, сознание потерял. В твоем возрасте, между прочим, мужики чаще всего от инфарктов мрут, и как раз во сне. Хотела «скорую» вызывать, но тут, слава Богу, затих, сказал «прорвемся!», и хоть дышать нормально стал. Это сколько же надо было вчера выпить? Знаешь, я не против этих ваших «мальчишников», «субботников», но теперь — только у нас дома. Если я мешаю — могу и в другой комнате с дочкой поспать. А вдовой меня делать не надо — теперь под сорок не шибко замуж берут.
Про «замуж» — это специально, чтобы мне не очень уж льстило, что она из–за меня так переживала ночью. Но я–то, я сам почему ничего не помню? Неужели что–то и впрямь снилось? Как отшибло.
В это время жена подошла к столу. Я поднял на нее взгляд и… и едва сдержал подкативший к горлу вопль, который готов был хлынуть наружу. Поперхнувшись полупережеванным бутербродом, закашлялся и бросился к раковине. Людмила, ворча что–то под нос, стучала кулачком по моей спине.
Едва не подавился я потому, что, взглянув на жену, мгновенно вспомнил все, случившееся ночью: египтянка приходила ко мне и во сне. Мы говорили на древнеегипетском. Она требовала, чтобы я назвал свое имя — Рен. Я противился. Затем появлялись огромные картины того, что я в реальной жизни не мог видеть: скрученные спиралевидные косички ДНК, кругляшки генов, вмонтированные в хромосому, сам я, тщательно вплетаемый в такую «косичку», которая превращалась в сверло, образовывающее дырку в каком–то полу многоэтажного улья. Проникая сквозь это отверстие в нижний этаж, я видел и слышал, как покойная моя бабушка на фоне тысяч лиц и голосов спорит с темнолицей цыганкой в широких юбках. Потом снова возникала «косичка», снова неведомая сила вплетала меня в нее, снова «косичка» превращалась в сверло, и в более низком этаже снова я видел тысячи лиц и слышал тысячи голосов: разделившихся на две огромные армии — темнолицую и бледноликую, они яростно спорили друг с другом, и я понимал, что речь идет о том же, о чем говорили и мы с Маат.
Наконец до меня дошло, что, вплетая в молекулу ДНК, неведомая сила перебрасывает меня по генной цепочке из поколения в поколение, просверливая дыры в пластах времени. И чем глубже, тем меньше было спорящих и тем более похожими становились их лица. Я понял, что вскоре их останется десяток, потом — единицы, и все завершится Мемфисом, союзом Нитагора и Хамрави, и все это — лишь для того, чтобы я уступил, согласился, ибо по праву крови, видимо, не смогу отказать своему пращуру столь же решительно, как отказывал чужим. Осознав это, я изо всех сил, со сдавленным стоном, переходящим в вой отчаяния, пытался разорвать цепь огромной молекулы, но снова оказывался вплетенным в нее, без возможности даже пошевелить руками или ногами.
Наконец было пробуравлено последнее препятствие, и стало ясно, что я нахожусь в Хамрави: как маленькая матрешка в большой. Он стал беспокойно оглядываться по сторонам, и я его глазами видел храм, двор, толпу. «Убить Нитагора?» — подумал я и тут же почувствовал, как вздрогнул и сжался Хамрави.
Миг встречи их взглядов неумолимо приближался. Если это случится, я погибну, потому что вынужден буду смириться с неотвратимостью судьбы, признать право Маат на мир моей души и обречь ребенка, которого мы с Людмилой еще надеялись иметь, на жизнь без тайн и открытий, и, наверное, без любви — разве не умрет свежее, сочное чувство, если ты знаешь о возлюбленной все наперед, вплоть до ее смерти, если будешь жить, как в спектакле, исполняя известную до слова и до жеста роль?
Волнение Хамрави я видел изнутри — движение нейронов, биохимические реакции, гормональные выбросы… Чем отчетливее и дольше думал я о судьбе своих потомков, тем интенсивнее работала вся архисложная лаборатория, называемая Хамрави, — от эндокринных и щитовидных желез до гипофиза и надпочечников.
Все кончилось тем, что Хамрави упал в обморок. Глаза его были закрыты, и я тоже ничего не мог видеть, но почувствовал — будто копье, разрывая воздух, прошелестело над нами; казалось, даже тень этого копья была ощутимой. И еще раз, и еще, и еще… Нитагор поливал взглядами толпу, сокрывшую магнит, притягивавший даже не сами взгляды, а то, что посылало их и находилось за хрусталиком, за сетчаткой, за слепым пятном, — сам мозг, и в первую очередь — Глаз Просветления, находящийся в нем и управляющий жизненной силой.