Корабельные новости
Шрифт:
— Слушай, приезжай нас навестить, — сказал Партридж. — Не пропадай.
И они снова пожали руки, сотрясая воздух так, будто поднимали воду из глубокого колодца.
Куойл остался в грязном Мокингберде. Это место переживало свою третью смерть. За две сотни лет оно с трудом перешло от диких чащоб и лесных племен к фермерскому хозяйству, превратившись в город рабочих, механизмов и заводов по производству покрышек. Люди давно стали оттуда уезжать поэтому центр города опустел, а крупные магазины умерли. Заводы были выставлены на продажу. Обветшавшие улицы, молодежь с оружием в карманах, длительные словесные дуэли политиков, мозоли на языках и отвергнутые идеи. Кто знает, куда ушли люди? Наверное, в Калифорнию.
Куойл покупал продукты в гастрономе А&В, заправлялся на станции D&G и ставил машину на станцию R&R — если ему нужны были новые ремни или что-нибудь другое. Он писал свои статьи, жил в арендованном трейлере и смотрел телевизор. Иногда мечтал о любви. Почему бы и нет? И о свободной стране. Когда Эд Панч уволил его, он устроил пиршество с вишневым мороженым и консервированными равиоли.
Он отделил свою жизнь от времени. Он считал себя газетным репортером, но не читал ничего, кроме «Мокингберд Рекордз». Поэтому ему удавалось игнорировать терроризм, изменения в климате, рушащиеся правительства, загрязнение окружающей среды, болезни, банковские кризисы, обилие строительного мусора и разрушающийся озоновый слой. Вулканы, землетрясения и ураганы, мошенничество на религиозной почве, неисправные машины и ученые-шарлатаны, массовые и серийные убийцы, волнообразная заболеваемость раком и СПИДом, истребление лесов и взрывающиеся самолеты были так же далеки от него, как искусство плетения косичек, рюши и вышитые розочками подвязки. Научные ежедневники захлебывались репортажами о мутировавших вирусах, о машинах, дарящих жизнь полумертвым людям, о нашумевшем открытии, что все галактики обреченно и с роковой скоростью стремятся к невидимому Великому Притяжению, как мухи к соплу пылесоса. Все это касалось кого-то другого, чужих жизней. Он ждал, когда начнется его собственная.
У него появилась привычка ходить вокруг трейлера и спрашивать вслух: «Кто знает?» Он говорил: «Кто знает?», потому что на самом деле никто ничего не знал. Этим он хотел сказать, что могло произойти все что угодно.
Монета, вращающаяся на кромке, может упасть в любую сторону.
2 Любовный узел
В давние времена влюбленный моряк мог послать объекту своей страсти кусок рыболовной лески, завязанной легким узлом истинной любви.
Если узел возвращался назад в том же виде, в каком и был отправлен, то отношения складывались неблагоприятно. Если узел возвращался обратно аккуратно подтянутым, то страсть была взаимной.
Но если узел оказывался опрокинутым — это было молчаливым советом «отчаливать».
Потом на собрании он встретил Петал Беа. Она была тонкая, влажная и жаркая. Она ему подмигнула. У Куойла, как у всех больших мужчин, была слабость к маленьким женщинам. Он стоял рядом с ней возле стола с закусками. Серые, близко посаженные глаза, вьющиеся волосы цвета дубовой коры. Под искусственным освещением ее кожа выглядела бледной, как свечной воск. Веки светились каким-то неясным густым светом. В розовом свитере поблескивала металлическая нить. Этот легкий блеск создавал вокруг нее какое-то мерцание, будто окутывал светом. Она улыбнулась перламутровыми, влажными от сидра губами. Его рука метнулась к подбородку. Она выбрала печенье с глазками, выложенными глазурью, и миндальным орешком вместо рта и смотрела на него, пока ее зубы делали из печенья молодой месяц. Невидимая рука свивала внутренности Куойла в крутые зигзаги и петли. Из-под его рубашки раздался утробный рык.
— Ну что, — сказала она. У нее оказался живой голос. Она сказала то, что говорила всегда. — Хочешь на мне жениться? — Она подождала шутливого и остроумного ответа. Заговорив, она неуловимо изменилась и стала провоцирующей. Эротизм покрывал ее, как ровный слой воды на какую-то секунду покрывает ныряльщика, появляющегося на поверхности.
— Да, — серьезно и искренне сказал он. Она решила, что это бьло остроумно. Она засмеялась и сплела свои пальцы с острыми ногтями с его пальцами. Пристально посмотрела в его глаза, будто оптик, ищущий изъян. Какая-то женщина взглянула на них и скорчила гримасу.
— Пойдем отсюда, — прошептала она. — Выпьем. Сейчас семь двадцать пять. Я думаю, к десяти я с тобой пересплю. А ты что об этом думаешь?
Позже она сказала: «Боже мой, это самый большой из всех, что я видела».
Как горячий рот разогревает холодную ложку, так Петал разогрела Куойла. Из своего арендованного трейлера, с грязным бельем и пустыми банками из-под равиоли, он шагнул прямо в эту болезненную любовь. На его сердце появился и остался навсегда выколотый шрам в форме имени Петал.
Потом был месяц неистового счастья. И шесть лет сплошных мучений.
Петал вся состояла из желаний, но после того, как они поженились, ни одно из них не имело отношения к Куойлу. Страсть превратилась в отвращение, будто бы резиновая перчатка вывернулась изнанкой наружу. Родись она в другое время и будь она другого пола, то вполне бы могла стать Чингисханом. В то время, когда ей нужны были горящие города, стон и ропот пленников, лошади, загнанные в объездах расширяющихся владений, ей приходилось довольствоваться маленькими сексуальными победами. Так смеется жизнь, говорила она себе. Прямо тебе в лицо.
Днем она продавала сигнализацию в Нозерн Секьюрити, а по ночам становилась женщиной, которую было невозможно удержать от посещения жилищ незнакомцев и которая не брезговала сексуальными приключениями даже в вонючих туалетах или кладовках со швабрами. Она могла пойти куда угодно с незнакомыми мужчинами. Летала в ночные клубы других далеких городов. Снималась в порнографическом видео в маске, сделанной из пакета из-под чипсов. Точила карандаш для век кухонным ножом и наблюдала, как Куойл изумляется зеленым полосам на своем сэндвиче с сыром.
Она ненавидела не подбородок Куойла, а его подобострастную нерешительность, когда он, казалось, ждал ее гнева, чтобы она заставила его страдать. Она терпеть не могла его горячую спину, его огромное тело в кровати. Все замечательное в Куойле, к сожалению, было неразделимо со всем остальным. Моржовое дыхание на соседней подушке. Она же пока оставалась любопытным уравнением, которое привлекало много математиков.
— Извини, — бормотал он, когда его волосатая нога касалась ее бедра. В темноте его умоляющие пальцы касались ее руки. Она содрогалась и стряхивала его руку.
— Не надо!
Она не произнесла слова «свиное рыло», но он все равно услышал его. Ее все в нем раздражало. Она хотела, чтобы он провалился сквозь землю. Она не могла ничего поделать со своим отвращением, так же как и он не мог справиться со своей бесхитростной любовью.
Куойла не слушался язык, он чувствовал, как вокруг него все туже затягивается петля. Чего он ожидал, вступая в брак? Не той уцененной жизни, которую прожили его родители, но чего-то похожего на дворик Партриджа: друзей, запаха дыма от гриля, нежности и того, что она означает. Но этого не получилось. Он будто бы стал деревом, а она — поросшим шипами побегом, привитым к его телу. Она металась при каждом дуновении ветра и терзала его израненный ствол.