Корабельщик
Шрифт:
Когда-то для книгохранилища выбрали отдельно стоящее здание, к тому же не самое вместительное. Первые обитатели Университета, видимо, не предполагали, что всякий ученый пожелает подвести итог собственных изысканий сначала от руки, а потом, с изобретением книгопечатания, издав трактат в типографии. А то и не один, если его премудрость не сумеет уместиться под одной обложкой. Вдобавок за сотни лет существования Университета сюда свезли многие тысячи томов, журналов и газет, когда-либо напечатанных на языке Селавика. А может, миллионы. Потому что все стеллажи были забиты печатным словом и едва не лопались от напряжения. Даже в подвале возникли какие-то секции, куда библиотекарь помаленьку снес самые скучные и невостребованные труды, где они распухали от влажности, покрывались плесенью и постепенно гнили. Или же поедались вездесущими крысами.
А ведь были еще и литературные
С тех пор он если и брал домой “роман”, то лишь такой, у которого заведомо не существовало продолжения. Еще он постоянно таскал из библиотеки детские книжки, выбирая самые простые, сказочные – несколько десятков их каким-то чудом затесались в дальний шкаф. Максим уговорил Менандра не отписывать их крысам.
В скриптории в этот час сидело несколько студентов, в том числе Феврония, самая известная девушка Университета. Она отдаленно напоминала Еванфию, поэтому Максим решил расположиться за ней и представлять, что это его северная девушка. Он захлопнул “Морскую архитектуру” профессора Онисимова, достал из папки лист бумаги, обмакнул перо в чернила и легко вывел первую строчку: “Здравствуй, дорогая Еванфия!” Получалось как-то суховато, однако он пока и сам не понимал, в каком ключе следует вести переписку. Вдруг эту бумагу увидит ее муж? Если он уже есть, конечно. Не хотелось бы создавать ей проблемы в семье. Максим какое-то время посверлил взглядом согбенную, узкую спину Февронии, обернутую шалью, и продолжил: “Учеба в Университете совсем не походит на школьную. Может быть, благодаря мастерству наших наставников, или же сами предметы таковы, что их хочется изучать до самых глубин. Никто не ставит мне двоек, потому как не за что. Параграф, Макарий и Аделаида бы удивились, а наш “дольменец” сказал бы: “Я всегда в Макси верил!” Ладно, как у тебя-то жизнь?” Тут Максим вновь задумался, глядя на Февронию, потом макнул перо и возобновил писание: “Кем работает твой муж? Если он есть, конечно. Надеюсь, твоя личная жизнь складывается не в пример удачнее моей. Потому что девушек среди студентов совсем немного, а какие есть, все будущие учителя. Поэтому они уже сейчас всех поучают. Пойдешь с такой в кабачок и сам не рад будешь”. Больше ничего не придумывалось – Максим подпер рукой голову и уткнулся неподвижным взглядом перед собой, вспоминая недавний поход по вечернему городу. Домна опять поругалась с хозяином, а Максима облили грязной водой, и он чуть не околел, пока они бежали в ее квартиру. Зато потом он быстро согрелся под одеялом, погребенный пышными и жаркими телесами Домны.
– Ты чего на меня уставился? – прошептала внезапно Феврония. – Словами сказать не можешь, что ли?
Максим очнулся и понял, что смотрит прямо в сердитые глаза девушки. Кажется, ей стало совсем неуютно под его рассеянным взглядом, и она развернулась к студенту, требовательно сложив кулачки на его стол.
– Да ладно, – хмыкнул Максим и вернулся к письму. За время его мечтаний на бумагу упала капля чернил, и он поспешил промокнуть ее специальной подушечкой.
– Слушай, если у тебя с Домной проблемы, я могу помочь, – быстро глянув в сторону Менандра, который возился у дальней полки скриптория, проговорила она.
– А как же учеба?
– Куда она денется? – Феврония уже давно пришла к заключению, что детей она нарожала достаточно, хватит стране и одного выжившего, вот и решила посвятить себя свободной любви. Поэтому она ловко совмещала обучение и помощь университетским девственникам и просто страждущим. В общем, она была симпатичной девушкой, хоть и очень возрастной – летом ей исполнилось уже восемнадцать лет.
– Не стоит, – сказал Максим. – У нас с Домной все в порядке. А ты чего тут торчишь? Вот уж тебя я не ожидал увидеть в такое время с учебником.
– Знаешь, когда все то и дело говорят тебе: “Не стоит, Феврошка!”, что еще остается делать? – усмехнулась она. – С ефимками негусто, к тому же коллоквиум в понедельник…
– У всех в понедельник. – Максим рассеянно кивнул и вновь уткнулся в письмо, однако голова была забита чем угодно, только не университетскими впечатлениями. Почему-то вспомнилась дорога в столицу, самые первые дни пути, во время которых он познакомился с некоторыми из будущих соучеников.
На третий день путешествия в столицу Максим с самого утра почувствовал себя таким разбитым, что с трудом разлепил глаза, когда в утренней гулкой тишине, полной вязкого тумана, далеко разнеслись плывущие звуки армейского рожка. Это оттачивал мастерство один из новобранцев, который когда-то играл в храмовом ансамбле на трубе.
– Устали? – спросил Элизбар, когда ученики выбрались из фургона, чтобы сбегать в кусты и размяться. – Ничего, сегодня искупаемся.
В самом деле, кожа у Максима непрерывно чесалась, да и попутчики его чувствовали себя не лучше.
– Верно, – поддакнул возница, туповатый дядька лет двадцати, от которого разило оленьим навозом. – Готовьте запасную одежонку.
Путешественники приободрились, голоса зазвучали веселей. Савва принялся травить очередную байку из своей трудовой жизни, и Максим пару раз чуть не поперхнулся, когда запивал вечную, плохо разваренную кашу холодной, чуть ли не с крупинками льда водой. Хлеб, пересыпанный блестками инея, хрустел на зубах, а ладони под миской было горячо.
– …Пришел к нам на фабрику тип из муниципии и говорит: “Нужно пять человек для маневров”, – вещал Савва. – Мы его спрашиваем: “Обмундирование казенное?” – “О чем речь!” Ну, мы в выходной и отправились за город. Знаете, где Песцовая, там за мостом по Рыбьей, потом за склады Трех “К”, и будет кочковатое поле. Которое летом в болото превращается. С одной стороны свалка, с другой – уголь грузят, так что приятного мало…
– Ты короче можешь? Пострелял или нет?
– Не мешай, Пимен. Пусть треплется…
– Сам ты треплешься. А я случай из своей богатой практики рассказываю. Выдали нам простые винтовки, только сразу видно, что старые, к тому же какие-то переделанные. Разделили на две команды по сто человек. Наш командир, капрал, говорит: “В меня не стрелять! Кто попадет в меня, пусть считает себя трупом. В кого попадет краска, тот лежит и не высовывается. Он тоже считается мертвым”. В каждом магазине у винтовок по восемь патрончиков, а в них каучуковые пульки с краской. Матушка Смерть, бьют будь здоров! Кому в глаз залепили, кому в ухо, кто-то зубами словил. Ты не смотри, что не железные пули, если глаз вышибет – считай, не жилец, капрал лично ходил по кочкам и добивал раненых. И солдаты гарнизонные ему помогали проверять, выживет пацан или нет.
– Ну, и кто победил?
– А я понял, что ли? Мне в затылок залепили, я чуть язык от боли не откусил. Но зато по-настоящему не прибили. Я и сам кого-то ранил, это уж точно. А какой-то чудик не стерпел, капралу в задницу всадил, так потом солдаты поймали этого балбеса…
Часов в одиннадцать утра, когда колонна новобранцев и обоз вывернули из-за последнего высокого холма на равнину, в приоткрытый фургон ворвался густой серный дух вперемешку с водяным паром. Толкаясь, ученики ринулись наружу, спрыгивая на ходу и оскальзываясь на глубоких колеях, проложенных в грязи. Сопки, расступясь, приютили несколько горячих, поминутно фыркающих источников, которые выбрасывали клубы вонючего тумана и булькали.