Корабль смерти, Стальной человек и другие самые невероятные истории (сборник)
Шрифт:
Когда утром он проснулся, на полу его ждали цветы. И это был еще один день в веренице дней, которые уходили, слипаясь в комки месяцев.
Можно привыкнуть к кошмару, думалось ему. Когда тот перестает быть внезапным и больше не уязвляет, то становится вполне обыденным рационом. Когда превращается в череду отупляющих разум событий. Когда потрясение подобно скальпелю, который пронзает и режет трепещущие нервные узлы, пока они не теряют всякую чувствительность.
Но хотя это больше не было кошмаром, стало еще хуже. Потому что его нервы были ободраны и сочились сукровицей
Мыслями о любви.
Подспудными обещаниями нового потрясения, которое разрушит до основания его и без того шаткую крепость. Ей не хватает только этого — дополнительного толчка, очередного укола клинка, последнего удара сокрушительного молота.
Неясная угроза нависла над ним. Он дожидался ее, собирался с духом по сотне раз в час, особенно по ночам. Ждал. Дожидался. И по временам, когда ему казалось, что он знает, чего дожидается, осознание заставляло его содрогаться, вселяло в него желание царапать стену, ломать мебель и бежать, бежать, покуда темнота не поглотит его.
Если бы только удалось о ней забыть, думал он. Да, если бы он смог забыть о ней на время, всего на несколько мгновений, все стало бы хорошо.
Он бормотал это себе под нос, устанавливая в гостиной кинопроектор.
Она попросила из кухни: «Можно мне посмотреть?»
— Нет!
Теперь все его ответы, мысленные или нет, были похожи на колючие реплики брюзгливого старикашки. Если бы полгода закончились. В этом-то и состояла проблема. Месяцы тянулись слишком медленно. И время было похоже на нее: его нельзя было урезонить или припугнуть.
На полках в гостиной было множество пленок. Однако его рука, не колеблясь, сама потянулась к одной из них. Он этого не заметил, его разум уже не понимал, что действует по чужим подсказкам.
Он насадил катушку с пленкой на шпенек и выключил свет. Присел с усталым стоном, когда из проектора вырвался белый конус и на его основании, упершемся в экран, появились картинки.
Худой мужчина с темной бородой позировал перед камерой, руки скрещены на груди, белые зубы сверкают в нарочитой улыбке. Мужчина подошел ближе к камере. Солнце вспыхнуло, на секунду засветив кадр. Черный экран. Титры: «Это я».
Человек с высокими скулами и живыми глазами стоял посреди экрана, беззвучно смеясь. Он указал в сторону, и камера повернулась. Линделл резко выпрямился на стуле.
На экране была станция.
Судя по всему, стояла осень: пока камеру несли мимо дома, деревни, она дернулась на миг, как будто бы ее передали в другие руки, и он увидел, что вокруг деревьев лежат кучи палой листвы. Он сидел, дрожа, и дожидался чего-то, он и сам не знал чего.
Экран почернел. Появились новые титры, грубо написанные белыми буквами. «Джефф в конторе».
Мужчина таращился в камеру с идиотской улыбкой на лице, белизну кожи подчеркивала непроницаемая чернота его бороды.
Изображение затухло, снова всплыло. Человек отплясывал джигу в пустом складе, руки взлетали над головой, темные волосы дико метались из стороны в сторону.
Новый заголовок вспыхнул на экране. Линделл застыл на стуле, он даже перестал дышать.
Титр: «Любимая».
Появилось ее лицо, мерзкое и отталкивающее в черно-белом изображении. Она стояла у окна своей комнаты, и ее физиономия являла собой маску восторга. Отчего, по его мнению, она стала похожа на маньяка, рот ее дернулся, словно оживший шрам, гротескные глаза неподвижно застыли.
Она развернулась, и ее платье взметнулось. Он увидел ее пухлые лодыжки, и мышцы живота окаменели.
Она приблизилась к камере, он увидел, как похожие на пленки веки опустились на глаза. Руки у него неистово задрожали. Это был его сон. Его затошнило. Это был его кошмар, до самой последней детали. Значит, это никогда и не было сном, во всяком случае сном, родившимся из его разума.
Рыдание раздирало ему горло. Она расстегивала свой балахон. «Началось!» — выкрикнул он в своем охваченном паникой сознании. Он захныкал и потянулся, чтобы выключить проектор.
«Нет!» — прозвучал в темноте холодный приказ. «Смотри на меня», — потребовала она. Он сидел, зажатый тисками ужаса, глядя в тошнотворном оцепенении, как платье скользит вниз, обнажая шею, соскальзывает с круглых плеч. Она чувственно содрогнулась. Платье упало на пол тяжелой кучей.
Он закричал.
Он взмахнул рукой и попал по работающему проектору. Тот с грохотом рухнул на пол. В комнате настала ночь. Он с усилием поднялся и, пошатываясь, прошелся по комнате. «Нравится? Нравится?» Слово безжалостно впивалось в него, пока он искал дверь. Он нашел ее, выскочил в прихожую. Дверь ее комнаты открылась, она стояла в полумраке, платье сползало с одного круглого плеча.
Он резко остановился.
— Убирайся отсюда! — заревел он.
«Нет».
Он конвульсивно дернулся в ее сторону, выставив перед собой руки, словно окоченелые клешни. Вид ее розовой, блестящей плоти заставил его отшатнуться. «Да?» — требовал ответа ее разум. Ему показалось, будто она чуть повысила на него голос…
— Слушай! — закричал он, отступая к двери своей комнаты. — Слушай, ты должна уйти, понимаешь? Иди к своему спутнику!
Он попятился назад, охваченный ужасом.
«Я уже с ним», — последовал ответ.
Эта мысль парализовала его. Он смотрел, разинув рот, сердце стучало все медленнее и сильнее, по мере того как ее платье соскользнуло с плеч и начало спускаться все ниже.
Он с криком развернулся и захлопнул за собой дверь. Пальцы тряслись на замке. Все его мысли завывали хором. Он плакал от страха, тошноты и знал, что все это бесполезно, потому что от нее нельзя запереться.
У него в голове верещали обезьянки. Они лежали кружком на спине и пинали изнутри его череп. Они загребали грязными пальцами комки его серого вещества и выжимали его досуха.