Кораблекрушение у острова Надежды
Шрифт:
Атаман Секира и его товарищи сетовали на тяжелую жизнь. Над русскими землями, подпавшими под тяжелую руку католической церкви, нависла беда. В украинных областях по обе стороны среднего Днепра стали водворяться польские чиновники, а под их покровительством двинулась и польская шляхта. Шляхтичи приобретали украинные земли, перенося на них польское крепостное право.
Для русского дворянства право жизни и смерти над своими крестьянами, дарованное им короной, было мощным средством, толкавшим к ополячиванию.
Находиться под властью
Простой народ не хотел добровольно надеть на себя ярмо рабства. Не хотел менять религию и говорить на чужом языке. Когда терпеть унижения и издевательства больше не было сил, мужики убегали от своих панов и вливались в вольное казачество, обосновавшееся в Запорожье.
Остап Секира не хотел знать польских порядков, был прост в обращении, хранил веру предков и знал только русский язык.
— Что ни день, то все хуже и хуже, — говорил хозяин. — Мы надеялись на выборы нового короля. Думали, королем станет русский царь Федор Иванович! Но наше вельможное панство не захотело… Был бы над нами московский царь, было бы иначе.
— Государь наш христианский, — осторожно подтвердил Степан Гурьев, — богобоязненный и милосердный.
— Был я в Варшаве, когда короля нового выбирали, — вмешался сотник Зиновий Зуб. — Помню как сейчас. На поле поставили три знамени: московского царя — Мономахова шапка, австрийского эрцгерцога Максимилиана — немецкая шапка, шведского принца — сделанная из воска селедка. Под московскую шапку встало большинство людей… А дальше пошло все наперекос, и уж не знаю, как выбрали шведского принца Жигимонда. А он католик и наплодил иезуитов видимо-невидимо, дьяволов в человеческом образе…
И вот пришел черед Степану Гурьеву рассказать, почему он оказался в гостях у Остапа Секиры.
— Почему уехал из Москвы? — спросил его атаман. — Ты ведь был дьяком, большим человеком у царя.
Степан приготовился давно к ответу. Он решил не говорить всей правды. Даже в атаманском доме было страшно вспоминать имя царевича Дмитрия. Люди Бориса Годунова могли быть и здесь, на украинных землях.
— Нажил врагов на государевой службе. Не давал воровать, вот и вся сказка. Я человек прямой, а во дворце прямых не любят.
Казаки закивали головами и больше ни о чем не стали спрашивать.
Степан Гурьев снова вспомнил царевича Дмитрия. Вспомнил Бориса Годунова, Углич. И жалко ему сделалось маленького удельного князя.
Уже совсем стемнело, когда хозяин и гости полегли спать. На чистом ночном небе появились все звезды, только, быть может, самые малые остались невидимыми. Над лесом выплыл серебряный круг луны; он медленно двигался среди звезд, поднимаясь все выше и выше.
Теплая, ласковая весенняя ночь окутала хутор Остапа Секиры. Запели первые петухи. И сразу залаяли, завыли хозяйские собаки.
— Кто стучит? — сонным басом окликнул стражник.
— Во имя отца и сына и святого духа!
— Аминь!
— От гетмана Косинского до атамана Секиры.
— Сколько вас?
— Двое.
Сторож глянул в смотровое оконце:
— Сейчас скажу атаману.
Вернувшись, казак открыл ворота. Двое запыленных всадников вошли во двор, ведя на поводу потных коней. Привязав их у колоды, казаки, неловко ступая после долгой езды, пошли к дому.
Хозяин встретил их у порога полуодетый, невыспавшийся.
— Федько, ты? — присмотревшись, сказал он.
— Я, атаман. — Казак поплечистее и повыше ростом поклонился и подал гладкоструганую дощечку с нацарапанными на ней словами: «Атаману Остапу Секире. Поднимай казаков. Гетман Христофор Косинский».
Атаман Секира сразу все понял. Гетман Косинский еще в начале года вызвал к себе на Сечь атаманов, и на совете обо всем было говорено. Приказание получил не один Секира, а все казачьи атаманы на украинных землях польской короны. Через два дня все они должны собраться под Белой Церковью вместе с вооруженными казаками.
Утром, когда Степан Гурьев проснулся и вышел из дома, он долго не верил своим глазам. Пустой еще вчера вечером двор был забит вооруженными людьми. Посередине двора рядом с колодцем стоял стол, на нем — большая медная чернильница. Атаманский писарь составлял списки казаков, собравшихся по приказу гетмана. Казаки разбились на сотни, назначались сотники. Если у казака не было своего оружия, Остап Секира выдавал саблю и копье из своих запасов. Но почти все приходили вооруженными, держа коня за повод. Редко находился такой горький пьяница, что пропивал в корчме и свое оружие.
Атаманские слуги успели пригнать атаманский табун с пастбища, и все безлошадники получили коней.
Возле хутора на лесной опушке горели костры, толпился народ. Повара готовили завтрак. Вкусно пахло жареным бараньим мясом.
На опушке собрались казачьи сотни и ждали прихода атамана. Все, кто еще вчера занимался мирным трудом — сеял хлеб или варил пиво, кузнечил или делал тележные колеса, — сегодня взяли в руки оружие, оставив на попечение жен и стариков свои дома и детей.
Хутор Остапа Секиры превратился в военный лагерь.
Бесправие и несправедливость накаляли воздух на землях, присоединенных к короне. Мужики теряли терпение от тяжких поборов. Паны, охраняемые законами, вырывали у них последний кусок изо рта. Крестьян перестали считать за людей и относились к ним хуже, чем к рабочему скоту.
Народный гнев распаляли подсылаемые из Сечи казаки, переодетые бандуристами. Они распевали призывные песни, предсказывали грядущие грозные события, которые должны освободить народ от панского гнета.
И наконец час пробил. Наступало возмездие.