Корень и дикий цветок

Тамаши Арон

Тези вскрикнула; губы и правая нога у нее задрожали, а правую руку, которой она обхватила лестницу, намертво свело судорогой.

Волки ушли.

Стало тихо.

Вскоре из-за леса, пробиваясь сквозь верхушки деревьев, показалось алое солнце.

Багзошский хутор упивался этой сияющей тишиной, но вот со скрипом и стуком к дому подкатила повозка и остановилась. Несколько раз всхрапнули лошади, заскрипели ворота, и кто-то, насвистывая, вошел во двор. Это был Ференц Колокан, в руке он нес палку из дикой вишни. У крыльца

остановился, подивившись глухой тишине, царившей на хуторе, и, увидев, что дверь в дом приоткрыта, негромко позвал:

— Дядюшка Тима!

Не получив ответа и не заметив какого-либо движения в доме, Колокан решил, что хозяева, должно быть, в хлеву и поскольку они там оба, то, скорей всего, что-то случилось с коровой. Он направился к сараю и почти тотчас заметил на лестнице Тези. Она не стояла, а как бы повисла на ней, одетая по-домашнему, с растрепавшимися на ветру волосами. Внезапное и недоброе предчувствие возникло в душе, но не успел он его осознать, как дыхание перехватило: приблизившись к лестнице, он увидел скорчившегося на земле старого Тимотеуса.

— Боже правый! — вырвалось у Фирко.

Однако взгляд его тотчас устремился вверх, туда, где стояла на лестнице девушка.

— Тези! — позвал он ее.

Тези молчала; качая головой из стороны в сторону, она то и дело вздрагивала и зябко поджимала босую правую ногу, с которой туфелька соскочила в снег. Колокан бросил палку из дикой вишни к стене сарая и одним махом взлетел на лестницу, чтобы снять девушку. Это оказалось не так-то просто сделать, потому что руку, которой она держалась, свело судорогой и сама она разжать ее не могла. Не сразу удалось это и Колокану; наконец он обхватил девушку, осторожно спустил на землю и отнес в дом.

В горнице он уложил ее на диван.

— Тези, цветочек… — произнес он.

Девушка не ответила; сознание еще не вернулось к ней, и глаза-озера излучали лишь тусклый, словно просачивающийся сквозь толстый слой ила, свет. Он погладил ее, надеясь привести в себя, но Тези по-прежнему только часто и тяжело дышала, глядя в потолок затуманенным взором. Судорога, однако, прошла, рука лежала спокойно, и нога уже не дрожала так сильно, как раньше. Все же надо бы ее к доктору, подумал Колокан и, легко подняв девушку, понес на сильных своих руках в повозку. Но так получилось, что, когда он проходил под застрехой, огромная сосулька клинком блеснула перед глазами и, ударившись оземь, разлетелась вдребезги. От неожиданности Колокан остановился как вкопанный, и в этот момент девушка, очнувшись, стала кричать, брыкаться, царапаться и кусать его за руку.

— Не хочешь ехать? — спросил он.

— Горлинка, горлинка! — кричала девушка.

Ференц Колокан ничего не знал о горлинке, которая так сильно любила родину, что предпочла замерзнуть жестокой зимой, чем лететь на чужбину, но все же он догадался, что багзошского гнезда девушка ни за что покидать не хочет.

Поэтому он отнес

ее в дом и опять уложил на диван.

Присев рядом, Колокан терпеливо ждал, когда она заговорит. Может, не узнала его еще, потому и молчит? А ведь о том, что стряслось с Тимотеусом, кроме нее, никто не поведает. Или о нем, Колокане, пусть что-нибудь скажет, раз уж он здесь.

— Скажи же хоть что-нибудь, цветик!

Постепенно девушка приходила в себя, взгляд ее становился яснее, но в глазах вдруг вспыхнуло ожесточение, и красивое лицо ее вмиг покрылось испариной.

— Они спаривались! — в ужасе сказала она.

Колокан согласно закивал: дескать, говори, говори что угодно, только не молчи. Он вытер с ее лица пот, отметив про себя, как прекрасна она даже теперь, так прекрасна, что глаз нельзя отвести.

— Я здесь, Тези, — напомнил он о себе.

— Ты с востока пришел? — спросила девушка.

— С востока, с востока.

— Из Савы?

— Из нее самой.

— Значит, ты — черный царь!

— Верно, цветик, — сказал Колокан.

И когда он это сказал, улыбнувшись одними глазами, Тези вдруг прижалась к нему, затем обхватила за шею и, звонко смеясь, стала осыпать его лицо поцелуями; а когда отпустила, Фирко снова бережно уложил ее на диван, затем встал, подошел к окну и, распахнув его, крикнул:

— Жига, зайди!

Он снял с кровати белоснежное одеяло и вышел в другую комнату навстречу парню, судя по всему — кучеру.

— Слушаю! — гаркнул парень, вытянувшись в струнку.

— Ты внимательно слушай!

— Я слушаю.

— Скачи сейчас прямо к доктору и скажи, чтобы мигом был здесь. Дядюшка Тима погиб. Похоже, волки напали. И пригласи кого-нибудь из милиции.

Жига провел ладонью по шее.

— Вот те раз!

— Ты вот что, — продолжал Колокан, — чем ныть, лучше пойди да накрой старика этим вот одеялом. Он там, возле двери в овчарню лежит. Да, и увидишь у стены палку из дикой вишни, захвати и сюда принеси.

Жига укрыл старого Тимотеуса одеялом и принес палку. Колокан заметил, что лицо у парня белей восковой свечи. Ни слова не говоря, Жига тотчас направился к двери.

— Эй! — окликнул его Колокан. — Подними ребят, ну, зазывал, и скажи, чтоб по новой всех обошли и приглашение отменили. Не будет у нас с Каталиной свадьбы.

Жига ушел.

А Фирко отнес палку из дикой вишни в горницу, чтобы поставить ее к остальным, на место. В задумчивости перебирал он их, размышляя о том, до чего же кривая да сучковатая у человека судьба. Пока он об этом думал, присев в углу комнаты, Тези заворочалась на диване, беспокойно, как горлинка накануне, и, потягиваясь, будто после долгого и приятного сна, сказала:

— Много у него палок!

— Много, — отозвался Фирко.

И впрямь много палок было у старого Тимотеуса; впрочем, на одну уже меньше, чем было совсем недавно, когда еще стоял он лицом к лицу с волком.