Корень и дикий цветок
Шрифт:
— Даже чаю не выпьете?
— Ну разве что чаю.
Старик прошел к столу, сел и, сняв шапку, положил на колени.
— Как у вас башмаки цокают! — удивилась Тези.
— Подковки набил, — ответил старик.
Девушка удивилась еще больше: что это вдруг нашло на дедушку? Прежде локоть на стеганке продерет и неделями ходит, не замечает. А тут ни с того ни с сего подковки набил! И не весной, не летом — среди зимы, когда кругом скользко, когда под застрехой сплошь наледи от капели!
Стало быть, что-то стряслось.
— Налить вам в чай палинки?
— Налей, внученька. Только черничной, черной.
Тези
— Принеси колокольчик, — сказал старик.
Девушка подумала, что ослышалась.
— Колокольчик?!
— Да, старый, что в горнице на полке.
А это уж совсем небывалое дело, поразилась Тези. Никогда не напоминал он ей, где что лежит — колокольчики ли, другие какие вещи; все она помнит, все в доме знает. Когда в шестидесятом, во время поста, отелилась Чако, не кто иной, как она отыскала где-то дробины, чтоб подкалить для коровы овес. Так же и с другой мелочью. Однажды понадобились подковные гвозди, так не нашлись бы, не будь ее. Дедушка — хозяин бережливый, что сегодня не нужно — припрячет, но назавтра уже и не вспомнит куда.
Однако ничего этого Тези не сказала, а молча сходила в горницу и принесла колокольчик.
— Этот?
— Он самый, внученька.
— Зачем он вам?
Старик не ответил; левой рукой бережно взял колокольчик за кольцо, а правой — за язычок, чтобы не звенел, приподнял, молча оглядел, затем опустил.
— Еще от отца моего остался, — сказал задумчиво.
— Мне он, значит, вроде прадедушки? Праколокольчик! — засмеялась Тези.
— В те времена его лютней звали.
— Правильно, и лютнисты вешали себе лютни на шею.
— Какие такие лютнисты?
— Бродячие музыканты. Ходили по деревням и песни пели о героях.
Старый Тимотеус закивал; казалось, на глаза ему вот-вот навернутся слезы, потому что, кивая, он часто моргал.
— Этот тоже споет, — сказал он.
— О чем, деда?
— О героях.
— О каких? Я вас не понимаю, — удивилась Тези.
— О волках и о Чако, — ответил старик.
От внезапно нахлынувшего волнения Тези вскочила. Теперь было совершенно ясно, что там, в деревне, произошло что-то непредвиденное. А может быть, просто холодный ветер так застудил дедушке голову, что все ему видится в мрачном свете? Не находя себе места, она шагала из угла в угол по маленькой комнатке и вдруг бросилась к дедушке. Нежно сжав теплыми ладонями его голову, пристально посмотрела ему в глаза.
— Наша корова им не нужна?
— Не нужна.
— И вы решили, пусть ее волки съедят?!
Старый Тима поднялся и ощутил, как до боли сжалось что-то внутри; подобного с ним давно уже не бывало. Может, это от ветра, который бушевал за окном и пронзительный свист которого резал слух даже в доме? Или это нервный озноб от накопившихся за день и хлынувших через край волнений? Но вполне возможно, что старика поразила внучка, которая не просто понимает все с полуслова, а видит, читает мысли.
— Повешу ей колокольчик на шею, — сказал он.
— А
— Привяжу ее к дереву на краю леса.
— Ну а потом?!
— Будем ждать, когда лютня заплачет.
Фраза будто застыла в тишине; старик и девушка, не отрываясь, пристально вглядывались друг другу в глаза. Во взгляде старика смешались отчаяние и боль, во взгляде девушки — отчаяние и мольба. Неожиданно Тимотеус встряхнул колокольчик, и он зазвенел безнадежно и глухо — так сыплются комья земли на крышку гроба.
От этого звука ноги у Тези подкосились, она села за стол и уткнулась лицом в ладони.
— Вот так он и зазвенит, — сказал старик.
— Но ведь бог-то все слышит! — не поднимая головы, с горечью воскликнула девушка.
На мгновение старый Тима даже растерялся от этих слов, но взял себя в руки и твердо сказал:
— С его ведома делается.
И вышел из дому.
Уже стемнело, вечер стоял угрюмый и ветреный. Промозглый северный ветер, завывая, стремительно вырывался из леса, во дворе, огибая дом, притормаживал, взвизгивал и, пройдясь под окнами в дьявольской пляске, уносился прочь. Облака скрылись. Звезды ярко сияли, и луна, освещенная солнцем уже более чем наполовину, неспешно приближалась к вершине небосклона. Лес виднелся отчетливо, у крайних деревьев легко было различить даже ветви, усыпанные снегом; но чем дальше вглубь, тем запутаннее становились их черные линии, постепенно сливавшиеся и уходившие в полную тьму. Зато сосульки сверкали одинаково весело что на застрехе дома, что на обвислых краях соломенной крыши сарая.
Раз или два звякнул вдали колокольчик, но пока еще сдержанно, кротко.
— Повел! — сказала Тези.
Однако головы не подняла.
По-прежнему, опустив голову на руки, сидела она за столом; в таком положении и застал ее дедушка, когда вернулся. Старик вздохнул — вздох его будто донесся из-под опавшей листвы, — но ничего не сказал. Положив шапку на угол стола, а стеганку повесив на спинку стула, он сел напротив внучки.
Некоторое время оба молчали.
— Шапку-то на крючок не повесили? — чуть погодя спросила Тези.
Старик растерялся, удивленный тем, что девушка вроде и не глядит, а видит.
— И пальто тоже?!
Старик и на это ничего не ответил. Тези подняла голову и пристально посмотрела на деда, словно не узнавая. Отчасти так оно и было — настолько вдруг постарел Тимотеус. Полные скорби глаза его потускнели и еще глубже забились под косматые брови, лицо осунулось, нос заострился.
— Спать сегодня не будем, — сказал он.
— Да уж, — только и ответила девушка.
За окном сердито ворчал ветер, время от времени завывая и взвизгивая; тишину дома нарушал лишь мурлыкавший в печке огонь. И старик, и девушка — оба думали об одном и том же: почему непременно должно произойти то, что сейчас происходит? У старого Тимотеуса сомнений на сей счет не было: так и должно быть. Потому что законы диктует нужда и она же сама заставляет их выполнять. Он — выполняет, выполнят и волки. Им нужда пишет приказы на свежевыпавшем снеге, присылает с неистовым ветром; а раз приказывает нужда — они непременно придут. Хутор манит их духом овец, да еще у коровы на шее висит колокольчик — чуть пошевелится, переступит от холода с ноги на ногу, он и звенит.