Корень рода
Шрифт:
Но Лахта встретила безлюдьем и тишиной. Может, час слишком ранний?..
Из всех домов, а их было семь, резко выделялся высокий особняк со множеством пристроек во дворе. Дом этот стоял возле берез, белел крашеными окнами и был крыт шифером.
«Это не наш!» — сразу понял Василий Кирикович. Он хорошо помнил, что изба отца стояла чуть ли не в центре Лахты и была обращена фасадом к озеру; никаких деревьев возле нее не было.
На мгновение ему показалось, что родного дома вообще нет, все избы, кроме крайней развалюхи, вытянулись вдоль берега. Да, да, кроме той, крайней, широкой, приземистой, припавшей на один угол, с маленькими окошками…
Он уже не сводил с нее глаз. Память услужливо подсказала: по левой стене было четыре окна. И тут четыре… Василий Кирикович знал, он был уверен, что именно та крайняя изба есть тот просторный пятистенок, в котором он родился и рос и в котором живут сейчас отец и мать. Но почему дом оказался крайним? Каким чудом он переместился из центра Лахты? Ах да, той дальней половины деревни уже нет, почему-то нет, вот и стал отцовский дом крайним… Может там, в этом доме, увидели, что подвода направляется к ним, или случайно так получилось, нона крыльце вдруг появился тощий сгорбленный старик в холщовых кальсонах и в длинной исподней рубахе.
«Отец? — вздрогнул Василий Кирикович и весь напрягся внутренне. — Не может быть!..»
Опираясь сухой рукой о дверной косяк, старик подслеповато уставился на подъезжающую лошадь, потом перевел взгляд на Василия, на Германа, поддернул левой рукой спадающие кальсоны, вздохнул тяжко и стал ждать. Лицо его, сморщенное, серое, поросшее седыми волосами, оставалось равнодушным. Оно было чужим.
У Василия Кириковича отлегло от сердца: отец и мать всегда отличались добротой, и ничего удивительного, что они пригрели этого дряхлого, может, совсем одинокого старца.
Подъехали к крыльцу, остановились.
— Кедак жо, Ванийхут, тойдь? [2] — спросил старик.
Ваня, привязывая лошадь к изгороди, весело отозвался:
— Ёсэ ичийж пойгад эд тундиштанд? [3]
Дед вздрогнул, часто-часто заморгал слезящимися подслеповатыми глазами, силясь отыскать в лице этого тучного низкорослого человека родные черты…
Старый след
2
— Кого же Ванюшка, привез?
3
— Неужели своего сына не узнал? (По-вепсски).
В КОРОБКЕ осталась последняя спичка, и Федор не спешил. Он еще раз осветил фонариком пятачок земли под елью и убедился, что смолья настругано достаточно. Распахнув полы фуфайки, чтобы защитить огонь от ветра, склонился над смольем, потер озябшие пальцы о свитер, чтобы были сухими и послушными, потом положил на колени фонарик, направив луч в то место, где через секунду должен вспыхнуть огонь, и тщательно осмотрел обшарпанный коробок. Он выбрал краешек и уверенно чиркнул спичку. Но она не зажглась. Только половина головки выкрошилась.
Федор долго разглядывал коробок. Лучшего места, чем эта узенькая полоска, не нашлось. Поколебавшись, он снова ударил спичкой. Отлетевшая сера сверкнула искрой, упала на землю и тотчас, шипя, погасла.
— Леший на!.. — Федор выключил фонарь. Стало холодно и темно.
Охотник вспомнил, как уже под вечер вышел на опушку старой делянки и сразу увидел лосей. Они лежали в редкаче на той стороне вырубки, скрываясь от расходившейся метели за глухой стеной перестойного ельника. Подбираться к ним было трудно. Хорошо бы идти против ветра! Но через вырубку не пойдешь. Пришлось двинуться в обход.
Гремели, потрескивая под ударами ветра, обледенелые сучья берез и осин. Только в такую погоду и скрадывать чутких лосей! Федор сумел приблизиться к ним на верный выстрел.
Два молодых лося лежали боком. Любого можно было взять первым выстрелом. Но Федору нужен был третий, самый крупный лось, который лежал задом к охотнику. Пришлось отходить в сторону, чтобы увидеть голову этого зверя.
После выстрела молодые лоси ринулись в ельник, а старый, разбрызгивая по снегу кровь, побежал по редкачу вдоль лесосеки. Из двустволки бы просто было его добить, а пока перезаряжал свое одноствольное ружье, лось отдалился. Выстрелил вдогонку. Кажется, попал. Но нет хуже наспех стрелять угонного зверя.
Федор знал: лось слаб на рану и, если его не преследовать, где ляжет, там и останется. В самый бы раз вернуться домой — четверо суток не выходил из тайги. Далеко, конечно, да разве из таких далей не хаживал прежде? Бывало, ночь, как омут, и спички есть, и сушняк под ногами трещит, каждое дерево, каждая кочка манит на отдых — в любом месте разводи костер, руби лапник и спи до утра. Так нет, спешил домой, шел, шатаясь от усталости, прикрыв рукою, лицо, чтобы не наколоться в теми на сук. А в мыслях уже видел себя в избе, уже ощущал под ладонями родное тепло забравшихся на колени сынишек…
Да, тогда было к кому спешить. А теперь, когда за суземьем ждет нетопленая и пустая, как домовина, изба, не лучше ли коротать ночь под елкой? Душе легче: меньше воспоминаний, меньше мыслей о своей нескладной жизни. Да и ощущение того, что ты живой, здесь, в тайге, острее.
С тайгой у Федора давнишняя дружба. Еще в детстве его манил, звал к себе лес: моховые болота, где в сосняках в туманном рассвете и пахучей свежести токуют глухари, а на августовских зорях томно и страстно стонут откормившиеся за лето лоси; бородатые ельники, где узоры беличьих следков прошиты строчками мягких куньих лапок; таинственно-тихие лесные речушки с темной, как мех выдры, водой, с бронзово-коричневыми щуками и горбатыми окунями, где в глубоких промоинах берегов прячутся по-змеиному тонкие и гибкие норки…
Сначала тайга дарила радость познания жизни дикой природы, потом она стала кормить, одевать и обувать Федора и его семью. Тайга давала приют и тепло в ночи и в ненастье, с нею Федор делил свое горе, ей поверял свои мечты и тайные помыслы. И нигде так быстро сердце его не обретало утраченный покой, как под пологом леса, который все видит, все знает и мудро молчит.
Тайга не умеет лгать. Она не продаст и не предаст. Она добра, щедра и заботлива к тем, кто приходит в нее с добром.
Тяжко вздыхает тайга, сочувствуя одинокому охотнику. Она ропщет на холодный ветер, и тот отступает: с тайгой спорить трудно…