Корень жизни: Таежные были
Шрифт:
Как-то часов в шесть утра я высунулся из спального мешка и стал подкладывать в почти погасшую палаточную печурку сухие поленья. И вдруг от удивления обомлел: где-то недалеко проревел изюбр. Это в конце-то октября, когда изюбриные страсти давно угасли! Улегся и слушаю тишину, которую чуть шевелили голоса недалекой реки да редкое потрескивание в печке. Снова прокричал бык — не скоро, но в том же месте. Сна, конечно, не стало, я оделся, вышел и уселся на чурке.
Близился рассвет. Оранжевая полоса восхода затлела над вершинами елей и кедров, потом она быстро разгорелась в холодную зарю. Морозило. Поскрипывала от жара жестяная труба, шептала хвоя, что-то вздыхало в светлеющих кронах деревьев, гудела хором сотен голосов река. Пахло водой, тайгой, дымом, наколотыми дровами, подвяленной рыбой. Я впитывал в себя все эти краски, звуки и запахи и все ждал да ждал, когда еще проревет запоздалый жених. Не дождался. И пошел на берег по уже натоптанной тропинке.
Воздух был так неподвижен, что вода на плесе казалась туго затянутой блестящим черным атласом, который лишь слегка подожгло оранжевым восходом. Правда, эту атласную накидку то в одном, то в другом месте морщили завихрения струй, а время от времени взбудораживали и разрывали рыбьи всплески. Удивительная, как бы живая пленка, покрывавшая поверхность плеса, постепенно теряла черноту и все более розовела. Вот уже внимательный взгляд стал улавливать на ней мелкую рябь и чуть заметные острые углы, бегающие в разные стороны, — «следы» движения рыб где-то там, в глубине. Вода жила, вода дышала, вода напитывалась светом. Я смотрел на нее и вспоминал карасиные заливы своего детства. Но те заводи с веселой зеленью осок на залитых кочках и мягким песчано-илистым дном почему-то недолго удерживались на экране памяти. Милые сердцу тихие картины прошлого сминал и стирал быстрый холодный поток средь тайги, именуемый Асектой. Я волей-неволей переводил взгляд с того вызванного воображением мягкого дна на это — сплошь галечное, перерытое нерестовыми буграми. Ибо меня ни за что не хотело покинуть удивление зрелищем уставшей, смертельно измученной кеты. И еще видом весело суетящихся, отменно здоровых шустрых ленков, пескарей, гольянов. Они были счастливы на чужих свадьбах-похоронах…
Тихо подошел, позевывая, Николай Иванович, брякнул о дерево ведром и, будто отгадав мои мысли, сказал:
— Такие твари эта мелюзга, прорву икры жрут. Вчера разрезал пескаря, а в нем сорок заглоченных икринок. И сколько их, пескарей-то — тьма-тьмущая! Помножь-ка. А ить пескарь весь день хватает эту икру… Вчера смотрю, полез, стервец, в бугор меж каменьев, забрался туда, и нету его. Вылез пузатый — нажрался, знать… А давай-ка займемся подсчетом. Сколько, по-твоему, пескарь в день икринок уничтожает?
— Да сотню, не меньше.
— И сколько здесь их, пескарей этих?
— Допустим, тысяча.
— Вот. Значит, все они сто тысяч икринок в день переводят.
— Выходит, так.
— А сколько икринок в кетине?
— Около трех тысяч с половиной в среднем.
— Да… страшная бухгалтерия… Получается, пескарня в день только здесь губит приплод тридцати пар кеты?
— Но, Николай Иванович, едят они в основном ту икру, что уплывает из гнезда и обречена на гибель.
— Не скажи. Здоровой тоже воруют много.
— Немало, конечно.
— И вот подумай, Петрович, какая уймища врагов у этой кеты… Ведь и ленки около нее, и хариус, и гольцы еще. Таймешата, налимы…
Одну брачную пару в реке напротив палатки я запомнил с первого дня. Самец был очень горбатым, крупным, довольно светлым и почти «целым», если не считать характерной метки: где-то цеплялся за острый большой крючок перемета верхней частью хвоста, но благополучно сорвался, унося на себе рану в палец глубиной. Увечье пустяковое. Самка же отличалась от других сравнительно хорошо сохранившейся серебристостью, пересеченной поперек лишь малиновыми, еще не очень темными полосами. И у нее тоже была метка: круглый след позади грудного плавника от присоски миноги.
Пара эта приплыла в силе, гнездо у нее было еще впереди, и я с интересом наблюдал за нею почти ежедневно, иной раз просиживая в тени склоненного к воде громадного тополя час-другой. Наблюдал как можно осторожнее, потому что спугнуть рыб ничего не стоило. Даже ненароком наброшенной на воду тенью или вспышкой спички.
В первый после нашего знакомства день Светлые — так я их назвал — отдыхали, застыв под навесом корней тополя. Стояли они рядом, голова к голове. Самец превосходил самку почти на четверть длины, а массой, наверное, двукратно. Стояли оба совершенно неподвижно, лишь шевеля плавниками да прогоняя воду под жаберными крышками. Наверное, они вспоминали привольную жизнь в морях до того, как могучий зов повлек их в далекий и опасный путь.
Фантастически грандиозное плавание вверх по реке проходило будто по строжайшему расписанию. Ожидая своего часа, миллионы стремительных серебрянок скапливались в лимане Амура, потом, как по команде, срывались со старта и громадными косяками устремлялись вперед. Единственной их заботой было не сбиться с пути, не потерять свою родную струю, не ошибиться в развилках сотен рек, добраться до той узкой быстрой речушки с ледяной живительной водой, которая каким-то непостижимым образом оставалась все эти годы запечатленной в сокровенных тайниках рыбьего естества.
Думая об этом, я пытался представить себя в «шкуре кеты». Будто не ее, а меня в море преследовали касатки, сивучи и котики. Не всем рыбам удалось избежать их зубастых пастей. А потом появлялись новые враги — тюлени, белухи, калуги и наконец люди. Эти на реках были самыми опасными: они перегораживали путь громадными заездками с неодолимой железной сетью, перед которыми вода вскипала, как в аду, и из которых забирали почти всю скапливающуюся и мечущуюся кету. Прорвавшихся вверх поджидали тысячи капроновых сетей и неводов, потом были железные вентери, переметы с густой бахромой стальных крючков, остроги, крючья… Как много потерь ежечасно несли кетиные племена! И разве не чудо: несмотря ни на что, через все преграды и препятствия все-таки две-три из сотни прорывались до нерестилища. И очень дорогой ценой прорывались — элегантные морские красавцы походили на уродов: тело исхудало вдвое, стало плоским, горбатым, нос безобразно загнулся вниз, рот усеяли крупные кривые зубы…
Мои мысли прервал голос егеря:
— Слышь, Петрович! Все смотришь? А завтра снег, однако, будет… Идем завтракать… Да в горы надо седни сходить, кабанов поискать…
Вернулись мы к вечерней заре, и я успел заглянуть в омуток под тополем. Пара, за которой я наблюдал последние дни, отдохнула, собралась с силами и приступила к завершающему этапу своей жизни. Они облюбовали участок для гнезда, уже очистили его от ила и мусора, и даже наметилась яма в гальке. Оба были озабочены, нервозны, гнали от себя всех и вся. Самка то и дело ложилась на дно боком и судорожно била хвостом, словно хотела зарыться в камни…
Утро следующего дня удивило нас порошей, так целомудренно припудрившей все те красоты, с которыми мы успели познакомиться, что не хотелось ничего делать, кроме как любоваться, мечтать, думать. Но работа есть работа, а для охотоведа первая осенняя пороша как праздник, как прозрение после долгой слепоты. Первый снег будто открывал таежные тайны, казалось, развертывается громадный белый лист, на котором каждый зверь расписывается в своем присутствии, сообщает, кто он, какой, чем занимается и как ему живется, что намерен делать. Кто во врагах у него и в друзьях кто. Ходи и читай эти сообщения, если умеешь читать. Не так-то просто это дается, но мы — читали, потому что это было нашей работой.