Корень жизни: Таежные были
Шрифт:
Но как ни растирал Никита ногу грубыми суконными рукавицами, обильно смоченными водкой, стопа оставалась белой, бесчувственной и непослушной, в колене и паху жгло огнем, а шагать было невозможно.
Никита, подбодрившись стаканом водки, полежал, подумал. И еще раз успокоил себя, убедив, что хорошо все кончилось, а могло бы куда хуже, и крепко уснул.
На другой день стопа не ожила, и на третий тоже, а на четвертый почернели пальцы. Это повергло Никиту в ужас: значит, мертвой хваткой вцепилась в ногу гангрена. Еще надеясь, что ошибается, что не гангрена это, Никита тер пальцы и стопу, колол их иглой, но от этого начала снизу зловеще краснеть, багроветь и огнем гореть голень, и залила лицо бледность от страшной болезни и безысходного отчаяния.
Никита теперь истово каялся, клял себя и за лесные походы в поисках длинного рубля, и за привычку работать тайным одиночкой, и за пристрастие к петлям, так печально кончившееся. Он понимал: пальцев на ноге, считай, уже нет, если через два дня прилетит вертолет, то ему в лучшем случае оттяпают стопу, и тогда он в тайгу не ходок…
Он уже не успокаивал себя залихватским: «Будь что будет!», а считал, сколько осталось до вертолета, умолял погоду не испортиться и пилотов быть верными слову. Паникуя, решил было выходить пешком — так-то наверняка через пару дней можно добраться до «цивилизации»— но через три часа вернулся, еле волоча немеющую, непослушную ногу.
А к вечеру четвертого дня пошел снег. Зная, что это означает для «малой авиации», Никита уже не мог подбодрять и утешать себя, упал ничком на нары, заскрежетал зубами и дал выход так долго сдерживаемым слезам. Не находя сил противиться отчаянию, он снова взялся за водку, но хмель не брал его.
…Когда мучительно длинная ночь наконец-то сменилась рассветом, Никита, осмотрев почерневшую стопу и багровую голень, заковылял из избы и уставился глубоко провалившимися глазами в небо, томительно надеясь на прояснение. Но ни звезды, ни голубизна нигде не показывались, снежинки еще падали, и мир оставался глухим к его горю.
Решив, что приходит ему каюк, Никита написал на фанере крупно: «Заберите меня в избе», отволок ее на вертолетную площадку и прибил на видном месте. Потом прибрался, перемыл посуду, приготовил карандаш и бумагу для предсмертных писем, но не знал, с чего начать и что писать.
Отвалившись на нары, он думал о своих близких, о пропадающих для него накопленных деньгах, и ему так мучительно жалко стало самого себя, что снова заблестели в темных глазницах слезы.
Снег сыпал день, другой, третий. Никита горел в жару и истаивал силой. Розовое кольцо поверх почерневшей и отекшей стопы медленно, но страшно продвигалось по голени, оттого и не отпускало смертное равнодушие. И в часы редкого просветления вспоминал, как жил, и казнился…
В забытьи то и дело мерещилось Никите, будто летит к нему не просто вертолет — громадный «Антей» с «Нивой», со «Скифом», а в просторном салоне — консилиум врачей, приготовившихся спасать его от смерти… Но бомбовозный рев в небе стихал, стихал… Истаивал до немоты. Потом стрекозой припархивал легкий, но страсть как шустрый вертолетик, веселые пилоты его обнимали, несли со всем барахлом в кабину, и чудо-машина устремлялась в «цивилизацию». Все вроде бы обещало порядок, но на аэродроме его ждала рота милиционеров…
Очнувшись в горе, Никита уж в который раз сожалел о всем содеянном. Но потом начинал остервенело ругать себя лишь за неосторожность и непредусмотрительность, видя промашку не только в злосчастных петлях, но и в грубой работе на своем потайном участке вообще. «Выжить бы… Если б все повторить заново, хрен бы взяла меня голыми руками любая беда», — то цедил он сквозь зубы, то всхлипывал.
Но уже не всхлипывал, а плакал, когда в очередном забытьи зареванная, измученная жена, захлебываясь слезами, раз за разом истошно вскрикивала: «Зачем тебе все это надо было!» — а дочки при этом глядели исподлобья, молчаливо укоряя тем же огромным, как вся жизнь, вопросом.
Обострившийся слух, не теряя надежды, улавливал все шумы и пытался отцедить из них вертолетный рокот. А скреблась лишь полевка под нарами, отдаленно гудели на разные лады самолеты да потрескивала березой печь. Потом зашебаршил по чердаку проснувшийся поползень, прокаркала ворона, тоскливо протянула желна свое «пи-и-и-ить»… Никита знал, что черный дятел так кричит к затяжной непогоде…
ПЯТЬ ДНЕЙ ПО СЛЕДУ ТИГРА
Пунцовое, будто от стыда, что плохо греет, декабрьское солнце уже коснулось края сопок, когда я наконец ступил на тропу. Она криво протискивалась между могучими кедрами, елями, ясенями, то забегая в глубь леса, то выходя к берегу горной реки, стыло плескавшейся на перекатах. Река эта с ласковым названием Васильковка зарождалась в обомшелых глыбах Сихотэ-Алиня, и через каких-нибудь двадцать километров от истоков с ней уже приходилось считаться всерьез.
Последние километры моего учетного охотоведческого маршрута пролегали по склонам распадка, где не так давно рубили кедр. Только кедр. Вывозили бревна, оставляя рядом со скорбными, как надгробия, пнями груду обрубленных веток, спиленные вершины, дуплистые чурбаки и бревна. Сейчас здесь буйно разрослись молодые деревца и кустарники, все перевила лианами актинидия коломикта.
С трудом продираясь сквозь эту чащобу, я поминутно ругал себя: сначала за то, что вообще сунулся сюда, а потом за то, что вовремя не повернул назад. Но все проходит, и нет худа без добра. По наторенной охотниками тропе после пройденной штурмом лесосеки идти было легко и приятно. А вскоре я увидел и следы крупного тигра, дважды за последние три недели пересекавшего тропу в одном и том же месте, с юга-востока на северо-запад. Судя по всему, это был один и тот же зверина — мой старый «знакомый».
Первый раз я увидел отпечатки его лап 21 ноября. Он же прошел здесь след в след и в том же направлении через десять дней. Сегодня было 13 декабря…
Одно дело думать о тигре в уютной городской квартире, другое — здесь, в тайге. Сердце учащает свой ритм только от мысли, что в любую минуту можешь услышать страшный, ни с чем не сравнимый тигриный рев, от которого стынет кровь в жилах и дыбятся волосы под шапкой у охотников, видавших виды.
Чтобы как-то убедить себя, что мое зрение и слух вдруг напряглись просто от «небольшого волнения», я начал припоминать известные мне случаи… На реке Бикине опытный охотник-медвежатник дядя Ваня, увидев однажды около своего зимовья свежие следы тигра, тут же покинул тайгу, хотя и знал, что медведь на человека нападает куда как чаще, чем тигр. Мой земляк лесоруб Семагин — охотник с детства, выйдя однажды тихим летним вечером из таежного барака и увидев спокойно сидящего тигра в десяти метрах от себя, на несколько часов потерял дар речи. Старик Юрганов часто рассказывал, добродушно улыбаясь, как в свои шестьдесят лет, неожиданно встретившись с амбой, птицей летел к зимовью по едва заметной тропинке.
…Следы тигра на льду выхватывались глазом неожиданно, после крутой излучины реки, изгибы которой неуклонно повторяла тропа. Я с нетерпением спешил к этому месту, надеясь увидеть свежие отпечатки лап могучей кошки. Интуиция подсказывала, что полосатый хищник должен был пройти вчера или позавчера.
Он действительно здесь прошел, опять ступая след в след. Это было хорошо видно еще издали, накануне выпал снег.
Проследив путь тигра по берегу и на всякий случай убедившись, что могучего зверя поблизости нет, я с интересом начал осматривать оставленные им отпечатки.