Кормило кормчему
Шрифт:
Как подбегал кто, остолбеневал, и стоял молча, разинув рот, вытаращив глаза. Баран заливался с каким-то неистовством, будто в упоении восторга от своего искусства и звучного органа: задравши кверху голову, тихо поводил носом и раскрытым широко ртом, и драл горло по-козлиному с силою десяти козлов.
Несколько минут было гробовое молчание в толпе под ужасом этих рулад.
И вдруг, зашумел народ, заколыхался, взволновался; взрывы шума заглушали даже неистово-пронзительное козлиное блеяние барана.
Выбежал
— Мириться! Мириться! — был гвалт народа.
— Молчать, сволочь! — крикнул Шамиль. Никого не испугал: был страх страшнее всякого Шамиля.
— Мирись с русскими! Мирись! — кричал и подступал народ. Шамиль обратился к окружавшим его мюридам:
— За мной, друзья! Разгоним этих трусов!
Пять или шесть человек из мюридов взялись за шашки. Остальные пожали плечами: — Нет, Шамиль; когда народ глуп, то глуп; а когда прав, то прав.
Как тут было быть? — Если б один Гуниб — не велико бы горе, — или хоть бы только Кумыки, хоть и с Казы-Кумы-ками, пожалуй, — все бы не проиграно дело, если бы только. Но куда ни придет слух о блеянии барана по-козлино-му, везде будет то же.
Шамиль стоял, хмурясь. А народ подступал: «Мирись с русскими. Мирись». — А баран заливался неумолкаемо своими шайтанскими козлиными перекатами.
— И как не стащили его до сих пор? — сказал Арслан-бей Шамилю.
— Да, как не стащили? — сказал Шамиль мюридам, тем, которые еще держались за шашки.
— Не было приказания от тебя.
— Правда! — проговорил Шамиль, стиснув зубы, и холодный пот выступил на лбу старика: струсил я, Арслан-бей, растерялся: сидел, как дурак, пока опомнился от крику народа, и выбежал: — Шамиль струсил, Арслан-бей — а? — Шамиль трус!
— Нечего тут стыдиться, Шамиль. И нельзя называть себя трусом за это, — сказал Арслан-бей: Такой случай, как не растеряешься? И со мною то же было: одурел я совсем.
— Плохо дело, Арслан-бей.
— Плохо, Шамиль. — А народ подступал: «Мирись! Мирись!»
— И ума не приложишь, как быть с ними, — сказал Шамиль уныло. Но вслед за тем и оживился: находчивость ума воскресла, — Дурачье, с чего беснуетесь-то? Какой тут страх, что тут за знаменье, какое тут диво? — Должно быть вырвался баран, когда хотел зарезать его кто из таких шелопаев, как те вот, которые кричат: «Мирись». Такому ротозею, ослу и барана не суметь зарезать, как следует; напугал барана и упустил. С перепугу это орет баран так. Во и все диво. С перепугу, не то что по-козлиному, может заорать и по-коровьему, и по-лошадиному. Понимают это, я думаю, кто здесь умные люди. Не все же кричат.
— Нашел дураков обманывать! Рассказывай! — закричал народ: — Да что ты нас обижаешь-то? Шалопаи мы, по-твоему, ротозеи, ослы. — Смотри,
И некоторые в народе уж выхватывали шашки. А мюриды, кроме пяти, шести, пожимали плечами и говорили: «Нет, Шамиль, народ не всегда дурак. Иной раз и прав бывает».
— Дети мои… братья мои… — начинал Шамиль опять заговаривать с народом. Народ не давал ему выговорить слова: «Ты обидел нас! Еще и трусами назвал! и сволочью! Поплатишься! Мирись! Мирись!»
— Не слушают; шутя и бросятся изрубить, — сказал Арслан-бей. — Уйдем. Выпросим время подумать. Закричал народу: Друзья, дайте Шамилю время подумать. Сначала не хотели слушать. Он уговаривал, упрашивал.
— Отвечаешь ли за то, что отсрочка не будет в обман? — стали соглашаться.
— Отвечаю, — сказал Арслан-бей.
— Хорошо. Твоему слову верим. Даем Шамилю время подумать до следующего намаза.
— Братья, оцепим двор, караулить, — закричали из толпы.
— Так, так, — подтвердили все.
Обидно показалось это Арслан-бею: он привык, что его слову верили. — Братцы, как же это? Меня под караул?
— Не тебя. Ты нас не обманешь. Но Шамиль и тебя и нас обманет. Известный обманщик. И Абу-Джафара погубил за правду, обманувши нас. Кровь праведника на нем.
Некоторые даже кричали: «Шамиль хуже гяура!» — «Шамиль хуже пса!» — «Шамиль проклят от Бога!»
Шамиль скрежетал зубами, и порывался броситься с шашкою на толпу. Здоровый мужчина, хоть уж и не молодой был тогда. Но Арслан-бей имел атлетическую силу и удерживал его; и получивши позволение от народа, насильно увел в дом. Отвел в особую комнату, усадил.
— Трусы! Неблагодарная сволочь! — говорил Шамиль и сидел, стискивая шашку.
— Шашкою тут ничего не сделаешь, — сказал Арслан-бей: «Надо придумать что-нибудь».
Шамиль будто не слышал. Сидел, понуря голову.
— Плохо дело, об этом и спору быть не может, сказал Арслан-бей: — но все же, может быть, и придумаешь как-нибудь, если подумаешь поспокойнее.
Шамиль усмехнулся. — Досадно только, Арслан-бей. А придумывать, нет надобности ломать голову теперь. Предвидено; стало быть и обдумано.
— Как же?
— Простое дело. Только выгоды от него мало. Как бы те две бомбы годились, приятнее бы. А то, не годятся. И должно дело поэтому не иметь никакой пользы нам.
— А те две бомбы не годятся?
— Ни к чему.
— Да ты знаешь о них?
— Знаю.
— Имел видение о них?
— Имел. Ты ему так и скажешь: было видению Шамилю. Стало быть и сомнения тут не должно быть у него: так будет!
Вторая бомба полетит на Турцию. И истребит Стамбул. И землетрясением и осколками опустошит землю на сто часов пути кругом. И развалинами завалит Босфор.