Корни камня
Шрифт:
— Услышь… Защити…
Он повторял и повторял вслед за Барракудой странные слова; липкая тяжесть страшного сна уходила все дальше, высыхал холодный пот, и отпускала лихорадочная дрожь. Уже после того, как умолк Барракуда, в комнате долго жила незнакомая речь: слова летали, сталкивались, шуршали, как полчища ночных бабочек…
Потом он откинулся в изнеможении, в сладком изнеможении, как пьяный; Барракуда поднялся:
— Вот так… И спи. Люди ночью спят, один только ненормальный Коваль работает…
Он шагнул за порог — и в эту секунду Ивар понял со страхом и стыдом, что не может оставаться в комнате один.
Не может, и все.
…Облезлое пассажирское кресло с какого-то древнего, давно списанного корабля показалось ему мягче самой пышной постели. Высокие своды зала терялись в полутьме, и нависали со всех сторон полки-сейфы-стеллажи, и мягко ворчал вентилятор — как дома… Ивару показалось, что он навсегда вырвался из комнаты-узилища, что плена осталось всего несколько часов — и, засыпая под приглушенные голоса, он позволил себе счастливо улыбнуться.
Барракуда сидел за слабо освещенным пультом, время от времени осторожно трогая его пальцем — будто проверяя, не горячий ли. Искоса поглядывая на серое бельмо маленького экрана, предводитель Поселка вел бесконечные переговоры; о присутствии Ивара он почти сразу же забыл.
Голоса представлялись сонному Ивару бесконечными шнурками — синий шнурок тянул Барракуда, толстый, крепкий шнурок, почти без изгибов и петель; голоса его собеседников, невнятно доносящиеся из динамика, были потоньше, пожиже, они вились вокруг голоса Барракуды, петляя и захлестываясь, иногда прерываясь, сменяясь другими… Их было много, они были в основном желтые и серые.
— Мне не нужны предположения, — голос Барракуды казался мускулистым, как змея, — мне нужны твои точные предписания… Не заставляй меня грязно ругаться… — он вполголоса произнес незнакомое Ивару слово. — Я добуду тебе эти ресурсы, но десяти минут у нас не будет… И восьми не будет, — странное слово повторилось, шипящее, какое-то склизкое, повторилось и дополнило представление о крупной гладкой кобре в узорчатом капюшоне.
— …технология… база… повреждения внутренних ярусов… — тонко тянул уже другой, ярко-желтый голос.
— Снимай людей. Снимай технику. Бросай все, — снова склизкая шипящая вставка. — Бросай в док под начало Николы, он знает…
— И… — продолжал свое тонкий голос. — И…а…е…тич…ность…
Синяя змея жутко дернулась:
— Ты МЕНЯ слышишь?! Ты ПОНИМАЕШЬ, что я говорю?!
И сразу спокойно:
— Вот и хорошо. Из этого дерьма постараемся сделать… ну, не конфетку, так хотя бы сухарик… Да. Да. Да…
Ивар плавал в своей полудреме, а голоса-шнурки все вились и вились; потом он заснул по-настоящему — и сразу, как ему показалось, проснулся. Проснулся оттого, что стало тихо. И оттого, что померещился сладкий запах косметики.
Он не шевельнулся и не открыл глаз. В тишине говорили двое — Ивар не сразу узнал Барракуду, его голос не имел уже ничего общего с тугим шнурком, это была скорее шелестящая струйка сухого песка; ему отвечала женщина, отвечала издалека, из гулкой темноты, из недр динамика, и время от времени в разговор врывались помехи — но каждое слово оставалось отчетливым, чистым до прозрачности, как лед или стекло.
Неизвестно почему, но Ивар вдруг покрылся мурашками — от головы до пят.
— …очень похожи. Как две стороны монеты, — тихо сказала женщина.
— И можно спутать? — спросил Барракуда с коротким колючим смешком.
Женщина помолчала — в динамике слышно было ее дыхание. Глубокое, очень глубокое, напряженное…
Тень-осьминог. Два сплетенных тела…
Теперь Ивара бросило в жар. Женщина была Региной.
— Ты когда-нибудь кому-нибудь молился? — спросила она чуть слышно, но динамик филигранно воспроизвел каждое ее слово.
— Да, — коротко отозвался Барракуда.
— Ты можешь представить себе… что кто-то… каждый вечер молится… одними и теми же словами? Об одном и том же… человеке? Каждый вечер…
— Ты не веришь в молитвы. Для тебя это так… привычная присказка.
— Пусть… Но каждый вечер, одними и теми же…
— А каждую ночь…
— Нет. Это потом. Это другое. Это… — голос ее задрожал, Ивар вспомнил, как звенят на вибрирующем столе тонкие стаканы.
— Не стоит, — уронил Барракуда.
— Великий обличитель, — сказала она неожиданно жестко. — Как ты все-таки себя обожаешь. Нежно. Преданно. Горячо…
— И все-таки безответно, — усмехнулся Барракуда. — Без взаимности.
Ивар, неподвижно лежащий в своем темном углу, решился приоткрыть глаза. Барракуда сидел к нему спиной, скорчившись, уперевшись локтями в колени; с серого экрана смотрела Регина — как ни мал был монитор, он не умел скрыть ни ввалившихся глаз, ни землистых впадин на ее щеках, ни плохо прибранных волос. Ей не сладко, подумал Ивар, но не испытал сострадания.
— Я не желаю снова тебя терять, — сказала Регина.
Пауза тянулась долго, долго, и в динамике пощелкивал эфир.
— Мы уже говорили об этом… Давно, — глухо отозвался Барракуда. — Нельзя потерять то, что тебе не принадлежит.
Она неожиданно усмехнулась:
— Хочешь обмануть себя?
— Не хочу, чтобы меня обманывали.
Тогда она сделала невозможное — протянула руку и коснулась экрана. Барракуда вздрогнул — так, будто бы дрожащие слабые пальцы действительно дотронулись до его щеки.
— Кай… Помнишь, на свадьбе Онова и Темары… — Регина вдруг улыбнулась воспоминанию. — Ты им желал счастья, такого счастья, и счастья их детям… — она перевела дыхание.
Ивар лежал не жив, не мертв — имя его матери прозвучало неожиданно, нелепо, не к месту. Свадьба Онова и Темары… Барракуда?!