Коробейники

Каштанов Арнольд Львович

В отдел Юшков так и не вернулся и пришел домой раньше Ляли. Разогревая ужин, стоял у кухонного окна. С высоты пятого этажа он видел двор между одинаковыми панельными домами. На балконах мокло белье. Со стороны детского сада шли Ляля и Сашка. Ляля та­щила сумку с продуктами. Сашка зазевался, поглядывая на мальчи­шек. Вот он побежал к ним, а Ляля скрылась за углом, огибая дом.

Мальчишки были старше Сашки, лет десяти. Стояли группкой у песочницы. Один был в очках, на полголовы выше других, в корот­ком узком пальто. Малец в зеленой куртке замахнулся на него ногой, и очкарик сделал шаг в сторону. Это была ошибка. «Зеленый» вооду­шевился, замахнулся второй раз. Очкарик сделал еще шаг назад. И оказался территориально вне компании. Тогда и малец в красной куртке, слепив снежок, неуверенно и легонько бросил его в ноги очкарика. Тот стал неохотно отходить к подъезду. Компания мед­ленно потянулась за ним, лепили снежки и бросали в отступающего. Иногда только замахивались, пугая. Тот каждый раз пригибался, словно снежки летели в голову. «Зеленый» был в этой компании самый подвижный. Он вдруг схватил Сашку за плечи, раздумывая, что с ним делать, повертел его и отпустил. С Сашкой ему было не­интересно. Сорвался с места, побежал к очкарику. Тот, косясь, убы­стрял шаг. «Зеленый» хотел пнуть

сзади. Очкарик обернулся. Тогда «зеленый» замахнулся рукой. Очкарик увернулся и тут длинной своей ногой сам замахнулся на «зеленого». Тот отскочил и замер, готовый удирать. Секунду они стояли неподвижно. У Юшкова поя­вилась надежда, что очкарик осмелеет, но тот, испугавшись сделан­ного, помчался в подъезд. И тогда все кинулись за ним. Сашка летел сзади всех. Юшков не мог видеть его лица, наверно, Сашке было и страшно и любопытно, и сердечко его замирало от радостного ужаса.

Юшков досадовал. «Зеленый» был низкорослым. Ловким, но не сильным. А могло все кончиться иначе, если бы не трусил так позор­но очкарик. Таким Юшков помнил себя. Лишь много лет спустя, ког­да уже кончалась юность, и было третье место среди боксеров горо­да в среднем весе, и стычки в парке со шпаной, и многое другое, лишь тогда ему удалось отделаться от страшного подозрения, разъе­давшего его детство, что он трус.

Очкарик снова выглянул из подъезда. Наверно, родители застав­ляли беднягу гулять. Курточки заметили и снова ринулись к нему, и он тут же юркнул назад. Конечно, он с самого начала сделал ошиб­ку. Он был сильнее «зеленого». Он должен был драться. Юшков сердился на него, хоть понимал, что драться очкарик не мог. Он не был воспитан для драки. Независимо от исхода она внушала ему ужас. Ну а если бы он победил даже? Ему бы пришлось либо коман­довать, либо драться всегда. Едва ли он отдавал себе в этом отчет, но победа слишком много потребовала бы от него и была ему невы­годна. Наверно, он как-то чувствовал это и потому убегал. Он хотел бы играть иначе, тихо и мирно, давая волю фантазии и воображе­нию, которые делали его таким неловким в жизни. Ему достаточно было просто постоять рядом с мальчишками, пока родители не поз­волят вернуться домой к книгам...

В двери заскрежетал ключ. Юшков отошел от окна. Что может определиться в десять лет? Чепуха. Ничего не может. «Юра дома»,— услышал он голос Ляли из прихожей. Она пришла вместе с Аллой Александровной. Потому и задержалась внизу. Рассказывала, что воспитательница в саду жаловалась: Юшков самый разболтанный во всей группе. Дня нет, чтобы не подрался. Мать считала, что Сашка продукт ее педагогической деятельности, и всякий упрек ему при­нимала на свой счет. «Не замечала, что он разболтанный. Он просто держит себя естественно...»

Сели ужинать. Мать все рассуждала о воспитании. «Ты сам, Юрочка, между прочим, никогда не дрался». «Завтра возьму Сашку на рыбалку»,— сказал он. Мать замерла: «Ты с ума сошел?» Ляля ответила: «А вы разве не знали?» — «Нет, он шутит! В такую погоду увезти ребенка на целый день! Я просто не пущу!» Дернул черт за­говорить при ней, увез бы завтра тихонько... Пришлось поклясться, что поедет без сына.

Воскресенья существовали для рыбалки, иначе Хохлов не мыс­лил. Были у него и друзья на эти часы, он возил их в своей машине: два отставника и молодой парень из автобусного парка. С рассветом поднялся ветер, на пологом берегу продувало насквозь, у всех не клевало. Постояли с удочками часа два, замерзли. Развели костер, варили похлебку из консервов. Хохлов, раскрыв рот, внимал рыбац­ким байкам отставников, плакал от смеха, слушая древние анекдоты про попадью и анекдотики парня из автопарка, вся соль которых была в том, что действующие в них заяц, лиса и медведь умели ма­териться не хуже автопарковских водителей.

У воды тесть становился сентиментальным и, поймав по транзи­стору «Маяк», заставлял всех молчать: «Тише, Толкунова поет». За­думывался, иголкой хвои играя с муравьем, заползшим на прорези­ненную ткань плащ-палатки. Помогал ему выбраться, рот его забавно открывался при этом и лицо становилось детским. Юшков подумал, что тут-то они поговорят начистоту. «Федор Тимофеевич,— сказал он.— Работать так, как Белан, я не могу. Сейчас это невозможно. У меня есть мысль...» «Опять идеи? — Хохлов тоскливо поглядел.— Юра, дай хоть здесь-то пожить спокойно. Не время сейчас для идей. Не дергайся ты так, перемелется — мука будет».

Конечно, он заслужил отдых в выходной. Каждый день в половине восьмого он уже сидел за письменным столом в своем кабинете и поднимался из-за него в половине восьмого вечера. Несколько шагов по коридору к директорскому кабинету, несколько шагов от машины к подъезду дома да вверх по лестнице — этим его передвижения и ограничивались. В молодости он играл в футбол, расширенное серд­це футболиста ослабло и подводило его, когда случались неприят­ности. Подчиненные узнавали это по голосу, становившемуся глухим и еле слышным. Он мог в любое время сказать, какие материалы, машины, вагоны пришли или ушли с завода, мог сказать, что лежит, на каждом складе, никогда не видя это своими глазами. Он помнил наизусть огромные перечни, каталоги и сборники стандартов. По­ражая всех своей памятью, он зато не мог вместить в нее ничего кроме этих тысяч цифр, лишенных вещественности, и потому для других неразличимых. Груз этих тысяч давил. Он уставал, если га­зетная статья была написана непривычным языком. Непредвиденная семейная забота или разговор, в котором он сталкивался с неожи­данным фактом или неожиданным мнением, были ему непосильны, он раздражался, и это раздражение было его единственной реакцией. Он давно убедил себя, что самое мудрое — не вмешиваться ни во что и пусть все идет, как идет. Что он мог сказать кроме этого «переме­лется»?

Теперь каждый день, принимая у секретарши бумаги или выта­скивая в своем подъезде газеты из почтового ящика, Юшков ждал повестки. Иногда ему казалось, что ему безразлично, чем все кон­чится, лишь бы кончилось скорей. Никак не удавалось забыть голос Поздеева: «Мы все выясним». С нажимом на «все». Однажды в сто­ловой он услышал разговор о себе. В очереди, не видя его, разговари­вали две кладовщицы. Одна говорила, что нужно съездить в деревню к матери, другая посоветовала: «Попросись у Юшкова, он отпустит». «Думаешь?» — сомневалась первая. Вторая ответила: «Кажись, он нев­редный». О Белане постепенно забывали. Еще не все на заводе знали, что он арестован, еще только начинали бродить слухи, а в отделе уже привыкли к новому начальнику и с каждым днем все меньше присматривались к нему, уже составив какое-то мнение, уже прини­мая его как данность, к которой надо приспосабливаться.

Конвейер требовал детали. Склады пустели. Снабженцы отказывались от ко­мандировок, а водители — от сверхурочных рейсов. Надо было что-то делать.

Юшков позвонил в прокуратуру. Может быть, и собственная неопределенйость подгоняла его, но было и оправдание: следователи могли помочь заводу. Оказалось, что Шкирич уехал в Москву. Приш­лось опять говорить с Поздеевым. «Помочь заводу?» — Поздеев по­медлил, подумал и назначил время.

Заговорив, Юшков уже видел себя глазами Поздеева: пришел жулик и пытается изображать честнягу, для которого интересы производства превыше всего. От этого все, что он собирается сказать, ему самому стало казаться ненужным и нелепым. Он объяснил: рань­ше работа держалась на толкачах, фиктивных нарядах и других не­законных делах. Так работать теперь мешают следователи. Тут Поз­деев скромно улыбнулся. Юшков продолжал: «Но раз вы уже изме­нили нашу жизнь, доводите это до конца. Чтобы работать по-иному, нам нужна независимость от поставщиков на какое-то время. Нужен запас. Его можно создать с вашей помощью. У нас скопилась некон­диция— брак, который мы не ставим на машины. Потребуйте у за­вода справку о ее количестве. С этой справкой как с официальным документом я поступлю как новое правительство, которое не призна­ет долгов старого. Я добьюсь, чтобы этот брак нам заменили на год­ное в счет прошлых поставок. У меня будет запас, я встану на ноги».— «Вам нужно, чтобы я потребовал у вас же справку?» — «Не могу же я написать ее сам для себя, это не будет тогда документом».— «Это ваша личная просьба?» — спросил Поздеев. Юшков кивнул. Поздеев подумал. Странно улыбнулся. Юшков тоже улыбнулся. «Ка­кие у вас были отношения с Беланом?» — «Хорошие отношения».— «Почему же вы его сейчас топите?» — «Я?» — «Ну не совсем же вы несведущий в наших делах человек. Вы хотите теперь всю недостачу свалить на Белана. На старое правительство, как вы говорите. Вы же не можете не знать, что его наказание будет зависеть от размеров материального ущерба, который мы установим». Юшков вспотел. «Я думаю только о своей работе. Наказание — это ваша работа. А я хочу начинать чистый. Мы всегда стоим на коленях перед постав­щиками. Будет запас — мы встанем с колен...» «В общем, дружба дружбой,— сказал, нехорошо улыбаясь, Поздеев,— а служба служ­бой. Не повезло Белану с друзьями... Сколько вы получили от Па­щенко?» «Триста рублей»,— сказал Юшков. Голос его осел. Что он ни делает теперь, все выходит мерзко. Когда он успел так запутать­ся? «За два двигателя?» — «Наверно».— «Почему наверно, а не точ­но?» — нахмурился Поздеев. Юшков сказал: «Откуда же я могу знать точно?» — «Вы ведь собирались дать ему два?» — «Так мне велел Белан. Он сказал: ни в коем случае не давай больше».— «Принимая деньги, вы считали, что вам платят за два двигателя?» — «Нет».

Поздеев поправил очки. Мол, ну и надоел ты мне со своими увертками, братец. Юшков пытался представить его без очков. Вну­шительный подбородок, волосы до плеч... Тоже было бы неплохо.

«Белан сказал мне, что Пащенко должен ему триста рублей и что эти деньги Пащенко передаст ему через меня». «Ловко,— сказал Поздеев.— Ловко, да не сходится. Значит, принимая деньги, вы ни­чего противозаконного в этом не видели. Почему же вы скрыли их, когда пришли к Бутовой? Взяли бы да передали».— «Мне показа­лось, момент для этого не подходящий».— «Почему?» — «Вы бы вос­приняли это... Мне тогда показалось, что это вызовет много ненуж­ных подозрений и вопросов».— «Потому что вы знали, что эти день­ги — взятка».— «Все не так просто...» — «Но как же! Не могу же я всерьез поверить после всего, что вы сами мне рассказали, что, при­нимая деньги у Пащенко, вы считали, что он отдает долг. Какой долг? Вы считали его старым другом Белана?» — «Нет».— «И у вас даже мысли не появилось, что это взятка? С вашим-то опытом!» — «Я до­гадывался, что это взятка... Когда Белан позвонил и попросил взять деньги, я не придал значения... Но потом, когда Пащенко достал их... Дело в том, что они лежали, заранее приготовленные, в папке сре­ди бумаг...»

Поздеев захохотал: «Ну, тут уж действительно трудно не по­нять. Удивляюсь вам. Сами такие вещи рассказываете и сами про­должаете запираться. Значит, тогда вы поняли, что это взятка?» — «Да».— «Ловко»,— сказал Поздеев. Юшков запнулся. «Почему ловко? Я рассказываю как было».— «Ну-ну».— «В общем, когда я пришел к Бутовой, я был уже уверен, что это взятка. Почему тогда пытался скрыть?.. Это была, конечно, глупость. Но ведь у нас с Беланом бы­ли, в общем, неплохие отношения, как мой начальник он мне нра­вился... ну, какая-то инерция отношений сработала...» «Психология, значит,— сказал Поздеев, взглянув на часы.— Хорошо. Вы хотите психологию — давайте психологию. Белан вам нравился, и вы вдруг, внезапно, увидев деньги в папке, узнали, что он взяточник. Да вы должны были бы... ну я не знаю что, не с ума, конечно, сойти, но возмутиться, опешить... Какая тут, к черту, инерция!» «Вы серьезно считаете, что я должен был возмутиться?» — сказал Юшков. «Вас это не возмутило?» — заинтересовался Поздеев. «Конечно, нет».— «Инте­ресное признание».— «Скажите,— спросил Юшков,— у вас замшевая курточка. Откуда она?» — «Мы закончим этот... разговор и погово­рим про мою курточку».— «Они не продавались в магазине. Это де­фицит. Их можно достать только по знакомству. Вас это не волну­ет? Может быть, вам подарили ее. Тогда кто-то другой доставал ее по знакомству. Это вас возмущает? Нисколько. Про себя я вам все рассказал. Больше пяти лет сам дарил конфеты, поил нужных лю­дей водкой. И вы считаете, что меня могут вывести из себя эти три­ста рублей. Да я тогда давно бы уже, как вы говорите, с ума со­шел!» — «И если бы у Бутовой не оказались в тот момент мы, вы спокойно отдали бы деньги и все продолжалось бы? Белан брал бы взятки, а вы бы видели и молчали?» — «Я постарался бы уйти... если бы смог».— «Выходит, в укрывательстве преступления вы уже соз­нались».— «Да. Сознаюсь. За это положена тюрьма?» — «Может быть, может быть.— Поздеев был озадачен.— Вы, во всяком случае, упрямее, чем я думал...» — «Да уж тут-то в чем упрямство?» — «А ведь вы могли бы уже убедиться, Юшков, что запирательство не приводит ни к чему хорошему. У нас уже протокол с вашими лож­ными показаниями. Многовато всего набирается. Нужен ли нам с вами еще один такой протокол?» «Если бы вы спрашивали прямо,— сказал Юшков, помолчав,— мне было бы легче отвечать». «Времени у меня мало,— зло ответил Поздеев.— У меня сроки. А вы на прямые вопросы не отвечаете. Ну спрошу я вас сейчас про сто пятьде­сят рублей, так я заранее знаю, что вы мне ответите. Вы скажете, что Белан был их вам должен». «Какие сто пятьдесят рублей?» — «Пащенко дал вам триста. Бутовой вы передали сто пятьдесят».— «Белан так просил».— «Я и говорил».— «Но это-то легко проверить! Вы у него спросите!» «Проверим»,— скучно сказал Поздеев.