Коробейники

Каштанов Арнольд Львович

Тамара посмотрела недоверчиво. «Неужели она права?» — поду­мал он. Хорошо хоть промолчала. Теперь она села так, чтобы видеть танцующих. Глаза ожили, заблестели, часто останавливались на нем. «Хочешь танцевать?» — спросил Юшков. Обрадованно кивнула: «Ужа­сно люблю танцевать». Он позавидовал. Для него ценным бывало лишь то, что каким-нибудь образом обеспечивало будущее, а ей хватало минутного, в сущности — чепухи. «Потанцуем?» Их столик был у са­мого окна. На стеклах намерз лед, свисал на раму сосульками. За ним слегка подсвечивала темноту красная неоновая вывеска «Метал­лург».

Когда вышли из ресторана, очередь к администраторше исчезла. В креслах перед телевизором сидели несколько человек. Две жен­щины воровато разглядывали Юшкова. Это были «девочки» Тамары. Одна в тусклой красной кофте, краснолицая, некрасивая и немолодая, а другая лет тридцати, в белом платочке поверх

теплого платья. Спо­койное ее лицо понравилось Юшкову. Тамара подсела к ней на кра­ешек кресла, а Юшков ушел спать. Прошлую ночь он не спал и потому заснул сразу.

Тамара сказала правду: Ирина Сергеевна располнела, лицо стало одутловатым и казалось незнакомым. «Вот неожиданность! — сказала она.— Юра, откуда вы?» Юшков рассказал, за чем приехал. По его рассказу вышло, что он решил воспользоваться случаем, чтобы пови­даться. «Вы совсем не изменились, Юра. А я ужасно»,— жалобно ска­зала Ирина Сергеевна и взглянула: а вдруг Юшкову так не показалось, вдруг не ужасно? Он солгал: «Вам идет».— «Ох, что вы,— вздохнула она.— Это у меня после родов. У меня сын родился, да».— «Поздрав­ляю,— промямлил Юшков.— Сколько ему?» — «Год уже».— «Поздрав­ляю». Он не решился продолжать вопросы, боялся попасть впросак. Ирина Сергеевна поторопилась заговорить о деле: хром должны ва­рить через две недели. «Это для меня гибель»,— сказал Юшков. Ирина Сергеевна посочувствовала, подумала и решила: «Знаете что? Пойдем­те к Борзунову». В коридоре Юшков спросил о сыне. Она оживилась, увлеклась рассказом, какой у нее забавный малыш, и обоим стало легче друг с другом, оба успокоились оттого, что прошлое ничего не потребовало от них, что хорошо вот так рассказывать друг другу о се­мейных заботах.

Борзунов обрадовался Юшкову. Неудовлетворенное и опасное, проглядывающее на его лице, вначале мешало поверить в его радость, но через несколько минут уже не замечалось. Он усадил Юшкова, вспомнил о вечере в «Туристе», загрустил от воспоминаний, расспра­шивал о Белане. Ирина Сергеевна осудила Белана: «Сколько человек ни имеет, все ему мало». «Да,— согласился Борзунов.— Жадность гу­бит людей. Иногда подумаешь: ну что нам всем не хватает? Жить бы и жить...» За годы работы у него и Ирины Сергеевны выработалась общая философия: все есть, жить бы и жить, а люди все чего-то хотят, и в этом корень всех бед. Судьба Белана как-то касалась их — как воз­можный вариант их судеб. Оба чувствовали удовлетворение оттого, что их вариант выиграл у варианта Белана.

Юшкову оба хотели помочь. Развернули график, прикидывали так и эдак. «Когда тебе надо?» — переспросил Борзунов. Юшков на всякий случай оставил в запасе день. «Через шесть дней, не позднее». Посмотрели по календарю, решили: «Будем варить через четыре дня». Борзунов спросил про Хохлова, узнал, что того сняли, и снова порадо­вался: еще у одного варианта выиграл. «Кстати, Михалыч,— вспомнил он,— что там у вас за Буряк такой объявился на рессорном? Слышал о таком?» «Слышал кое-что»,— сказал Юшков. Ему второй раз гово­рили о Буряке, и почему-то это опять было ему неприятно. «Серьез­ный дядька,— сказал Борзунов.— Ты, Ириша, поосторожней с зака­зами рессорного. С ним лучше не связываться». Юшков проводил Ирину Сергеевну до отдела. Теперь, когда она стала ему не нужна, она еще больше робела. «Надо посмотреть твоего малыша»,— сказал он. Обрадовалась:«Обязательно, Юра! Позвони мне в эти дни, ладно?»— «Значит, дома у тебя все в порядке?»—спросил он. «Ах, Юра... Я, наверно, привыкла». Он видел: все у нее в порядке.

Не то снег, не то замерзающий дождь летел навстречу вдоль улиц. Два дня назад здесь была оттепель, ноги скользили по наледи. Адми­нистраторша вместе с ключом вручила телеграмму: «Немедленно зво­ни заводскому или домой Чеблаков». Он тут же заказал заводской но­мер.

«Старик, дело такое! — закричал Чеблаков.— Ты слышишь меня? Как у тебя там? Порядок? Дело такое: подводят нас на АМЗ! Закруг­ляйся и прямо из Черепановска давай туда! Двести дизелей хоть кровь из носу! Деньги нужны—вышлю туда телеграфом!»—«Погоди,— сказал Юшков, собираясь с мыслями. Он понимал, что спорить сей­час бесполезно.— Кацнельсон в курсе?»—«При чем здесь Игорь?— запнувшись, сказал Чеблаков.— Ехать надо тебе... Ну, если хочешь, звони ему, попробуй уговорить, меня он, честно скажу, не слушает! Старик, пойми, я бы не звонил без крайности! Вернешься — обсудим! К старому возврата все равно нет!» — «До следующего юбилея? Да как же я их уговорю на АМЗ? Только пообещав, что никогда больше су­диться не будем».— «Старик, повторяю, я бы не звонил без крайности! Будь здоров!» Юшков продолжал держать трубку. «Гостиница! — ок­ликнула телефонистка.— Разговор кончен?» — «Подождите».

Он продиктовал ей номер Кацнельсона.

Его дали сразу. «Я знаю,— сказал Игорь.— Мне говорил Чеблаков. Я не сумею. Никогда этим не занимался».— «Когда-то надо начи­нать».—«Юра,— сказал Игорь.— Извини, пожалуйста. Я не поеду».— «Черт возьми! — Юшков усмехнулся.— При чем тут извинения? Ты обязан ехать. Это твоя работа».— «Я не поеду».— «Странный разго­вор».— «Если нужно, я напишу заявление».— «Извинения, заявления... Что мне с твоего заявления? — Он понял, что Игоря не переубедишь.— Черт с тобой. Пока!»

У себя в номере он постоял у окна. Оно выходило на бульвар. Напротив были почта и магазин. Через четыре дня будут варить сталь. Потом прокатают ее на блюминге, нарубят, и Володя погрузит ее в вагоны. Шесть дней. И неизвестно было, чем эти шесть дней занять. Он вышел в коридор, постучал в номер Тамары. Открыла одна из «девочек», молодая, в белом пуховом платке. Она собиралась уходить. Сказала, что Тамара выписалась и уехала. Лицо женщины опять по­казалось приятным. Нижняя губа чуть-чуть оттопыривалась, как у детей. Он подумал, что женщина эта, наверно, избалована в детстве, росла в спокойной интеллигентной семье — заласканный ребенок, ко­торому хорошо только дома. Поэтому у нее такое лицо, спокойное не­робкое одновременно.

Он пообедал в ресторане, лег в номере на кровать и проспал до вечера. Проснулся в темноте. От окна тянуло холодом, а он был в ис­парине и давило сердце. Наверно, заснул в неудобной позе и мешала одежда или, может быть, уже и началось с сердцем что-нибудь. При­виделись какие-то кошмары, будто случилась непоправимая беда, как в романе, прочитанном в детстве: полетела вниз кровать, полетел и он вместе с ней, как в кабинке лифта, и очутился в темном подземелье в железной маске. Он осознал, что лежит в брюках и смятой, про­потевшей под мышками рубашке, а кровать его стоит неподвижно в номере, но ощущение жуткой ошибки осталось, будто он должен был быть не здесь и нельзя, недопустимо было оказаться ему здесь, и если не железная маска, то что-то иное давит на лицо, меняя его как уско­рение реактивного самолета искажает лица летчиков.

Ну, не поедет он, подумал он, поедет Саня. «Не в последний раз с вами встречаемся, нам ссориться нельзя, ребята мои перегнули палку, но впредь...» И все пойдет по-прежнему, будто и не было этой зимы...

Заявление написать проще всего. Устроиться на спокойное местечко, киснуть... Вечерами развлекаешься тем, что чинишь приборы в клинике у Надьки, философствуешь: «В языке нет слова, озна­чающего отсутствие желаний...» А требуют такие вот, без желаний, всегда больше, чем другие... «Вы же не пойдете лаборан­том»,— до чего ж тогда легко было!.. Он поедет на АМЗ, за двести ди­зелей откажется от всех претензий, но это будет последняя его уступ­ка, и больше он никогда...

Но он уже не верил себе и знал, что, согласившись теперь, будет соглашаться еще и еще.

Мысль снова возвращалась к Игорю, не помогала ирония. «Уж не завидую ли я ему?» — подумал он и рассердился на себя. В конце концов, он никому ничего не обещал и никого не обманывает. Лучше честно сказать себе, что способен на немногое, чем выбрать не по силам и потом уйти налегке. Конечно, это большое удовольствие — быть выше обстоятельств. Но он в праведники не набивался.

Он дотянулся до выключателя, зажег лампу. Сел в кровати. Его ждут на заводе со сталью и двигателями. Никого так не ждут, как его. И он привезет все. Эх, полным-полна коробочка, есть и ситец к парча... Умылся, переменил рубашку и вышел из номера. Когда он проходил мимо комнаты, из которой уехала Тамара, дверь отворилась, вышла из нее пожилая краснощекая женщина и заперла за собой. В холле сидели перед телевизором люди. Краснолицая женщина села в свобод­ное кресло. Ее молодой соседки не было. Юшков пожалел об этом: она понравилась, можно было бы поговорить с ней, да если и не по­дойти и не заговорить, все равно, когда есть поблизости женщина, на которую приятно смотреть, жить еще можно. Он подумал, не в ресторане ли она, но и там ее не оказалось. Видимо» и она уехала.

В ресторане за его столиком два командированных, оба призе­мистые, мешковатые, стеснительные, похожие друг на друга, потихонь­ку налаживали дружбу. Разговор, как водится при случайном знаком­стве, шел об окладах и ценах, о мясе и урожаях, и в частых паузах то один, то другой, пытаясь выглядеть разбитным и видавшим виды, подмигивая, подливал в рюмки. Короткие, неповоротливые шеи бы­стро багровели, глаза начинали блестеть, на лбах выступал пот, и мужики освобождались от скованности, пытались втянуть в разговор Юшкова. Он не стал пить с ними. Вернулся в номер и смотрел там телевизор, пока не кончилась программа.