Король-Беда и Красная Ведьма

Ипатова Наталия Борисовна

Она могла обратиться к нему посреди любого самого важного дела, и он ответил бы ей, игнорируя прочих. И постепенно они привыкли к ней, как к мебели, и будто само собой разумеющимся стало то, что, принимая любое решение, король глазами ищет ее глаза и в его глазах, обращенных к ней, всегда живет улыбка. Ей в голову не приходило, будто она получает то, что ей не причитается.

Со всеми подряд он не фамильярничал. Давно минуло время, когда мальчик-король сбивался с ног, ища того, кто звал бы его по имени. Сейчас желающих стало хоть отбавляй, и он сделался разборчив. И, кстати, рано или поздно, но народ уразумел, что в присутствии Красной Ведьмы король удерживается от солдафонства в речах, как и то, что само это солдафонство было не более чем маской, как любая маска, недостойной того, чтобы носить ее в присутствии истинно близких. Это добавило ей не столько популярности, сколько уважения.

После того как лопнул ее пузырь, она с непривычки ощущала все мучительно

остро: любой шепот был для нее как громкий крик, прикосновение холодного влажного камня она чувствовала, стоя от стены на расстоянии пяти шагов. Солнечный луч был как шпага, злое слово — как свистнувшая мимо уха стрела. Брызги холодной воды на ручье касались кожи, как брызги раскаленного металла. Она читала по лицам в душах, и то, что она там видела, ничуть ее не утешало, Люди думали невыносимо громко. Рэндалл был солнцем, и она словно внезапно оказалась на ярком свету и не могла укрыться в тень. Жизнь ее наполнилась.

Венона Сариана и двор въехали в освобожденный для них замок, и событие сие не отложилось в памяти Аранты буквально ничем, кроме суматохи. Сама она следовала за королем, хотя вернее будет сказать — за армией, потому что самому Рэндаллу ничего не стоило взять и мотнуться туда-сюда миль на десять — двадцать в сторону, никого, в том числе и ее, не спросись. Он был свободная птица, насколько мог себе это позволить.

И когда жар поздней весны до белизны раскалил и иссушил дороги, армия тронулась в путь с воодушевлением отдохнувших людей. Аранта ехала верхом, во главе, близко к знамени, которое везли развернутым над королевской главой, и прикрывала нос и рот алой шелковой банданой, охваченная тем же странным безрассудным воодушевлением, что двигало вперед всю эту уже достаточно разношерстную толпу.

Потом, уразумев, что ей практически все позволено, она предпочла ехать не вместе с армией, хоть бы и под знаменами, а впереди нее, по земле, еще не тронутой ногами и копытами двадцатитысячного войска. Даже одинокий путник оставляет след на траве, что ж говорить о башмаках и подковах, вздымающих пыль на белой дороге, об осадных башнях, о чугунных колесах баллист, влекомых восьмериком, о фургонах маркитанток и прочих, кто ел хлеб свой от куска войны, о конях верховых, тягловых, вьючных и заводных, облегчавшихся на ходу, как то и положено скотине. После них уж не поднимутся примятые травы и лик земли не останется прежним. И это будет не тот лик земли, что радует глаз.

А потому она ехала впереди, наплевав, а может, и не подозревая, что выглядит как некий символ, в котором каждый мог видеть что ему заблагорассудится, и могла любоваться нетронутой землей, травой, которой до нее касался лишь ветер. Высокие серебристые метельчатые травы, предвещавшие сухое и жаркое лето, перекатывались валами, ласковая ладонь ветра укладывала их по прихоти своей направо и налево, как ворс бархата, его дыхание выдувало в нем воронки, словно Бог проверял качество мехов на шкурке земли, и конь ее первым сбивал грудью росу.

Окруженная, как каменной стеной, всей армией Рэндалла Баккара, забывши и думать о куске насущного хлеба, Аранта с ее новообретенной способностью читать в лицах и в душах видела и иной оставляемый войной след. Сколько конфисковано интендантами той и другой стороны, сколько недоубрано, потоптано, пожжено на корню, сколько элементарно недосеяно по недостатку призванных на службу мужицких рук. Насколько им, низшим, все равно, кто, каким образом за их счет восстанавливает справедливость. Война — несчастье. За ее мгновенным ярким ликом всегда встает призрак голода и нищеты, а уж за теми след в след ступает преступность, как нормальная реакция нормального человека на ненормальные условия жизни. Война прокатывается по жизням с эмоциональностью груженной камнями телеги. Не так фатальна сама по себе смерть, не так страшно увечье. Страшно то, как твоя семья, все ее женщины, старики и малые дети будут влачить век, когда ты вернешься к ним безногим или безруким, а то и не вернешься вовсе, предоставив им оплакивать не столько твою безвестную смерть на чужбине, сколько голодную вдовью долю и презренное сиротство, особливо если перед тем был благополучен. Не приведи господи на твой век войны. Убереги, Господи, от войны у твоего порога, когда некому защитить тебя и твое скудное, всею жизнью нажитое добро от тех, кто, ежедневно рискуя жизнью, полагает себя вправе компенсировать за твой счет свои страхи и свои тяжкие труды. И процесс этот в природе неостановим. Как однажды с мрачной иронией выразился Рэндалл, его солдаты, проходя, сделают бабам новых солдат взамен убитых.

Были бои и какие-то стычки неизвестно с кем, в коих Аранта по своему крестьянскому разумению не видела ни смысла, ни повода, ни причины и даже не могла сказать, кто побеждает, пока ей об этом не сообщали. Были осады, когда Рэндалл мог позволить себе роскошь не торопиться и выморить защитников голодом. Были города, в зависимости от убеждений или политических выгод, ожидаемых для себя городскими или гарнизонными головами, избравшие для себя лозунг; «Умираем, но не сдаемся», выставлявшие на стенах головы

казненных предателей, застигнутых на месте при попытке открыть Самозванцу ворота. Отворачиваясь от этих лиц, залитых смолой для сохранности во имя назидания оставшимся в живых в условиях раннего жаркого лета, Аранта невольно задавалась вопросом, сколь многие из них в действительности польстились на золотые килобоны шпионов Баккара, а кто просто не мог изо дня в день благонадежно наблюдать, как ради чуждых истин умирают от голода их собственные дети. С тех самых пор она очень осторожно пользовалась словом «предатель», особенно в применении к человеку простого сословия. Никто никогда не бывает абсолютно прав.

Она видела Рэндалла, обезумевшего от адреналина, кидающегося на стены с остервенением науськанного пса, и сотни людей вокруг него, остервеневших по крайней мере не меньше. Видела, как пот, смешанный с копотью, стекает по его лицу. Видела, как его высвобождают из покореженных доспехов. Как он бросается магией направо и налево, вновь и вновь поднимая своих солдат старыми необъяснимо и неизменно действующими словами: «Кто любит меня — за мной!» Труднее всего, как учил ее Рэндалл, заставить снова рискнуть человека, которому только что повезло выйти из смертельной схватки живым и невредимым, и бывали минуты, когда не могли помочь ни все деньги, ни вся магия в мире. Видела его кидающегося самого и увлекающего других под валящиеся со стен дрова и камни, кипящее масло и нечистоты из ночных горшков и заставляющего города дорого заплатить за каждую свешенную со стены голую задницу. Видела и то, как его магии не хватает, как он выжимает из себя последние ее капли, оставаясь беспомощным настолько, что едва мог дышать. Он словно говорил ей: «Посмотри, это делается так, так и так». Она хотела, чтобы он попросил ее умереть за него, только он не просил. Ему немного было бы проку в ее смерти. Она не принадлежала к людям, в смерти которых больше вдохновляющего на подвиги смысла, чем в их деяниях при жизни, вроде Иоанны д'Арк. Она ненавидела войну, она слишком хорошо разглядела, какой тянется за нею след, за копытами последнего всадника, за колесами последнего фургона, за неуклюжей тушей последней осадной башни. Но, уезжая далеко в свежие росные поля и оборачиваясь назад, она видела, как в тишине сперва вздымаются над поросшим травой горизонтом штандарты, потом осененные флажками пики и, наконец, всадники, среди которых она видела лишь Рэндалла Баккара, словно обведенного по контуру жидким серебром. И тогда, как ей казалось, многоглавая гидра войны обращалась к ней своим единственным прекрасным и овеянным романтикой ликом. Война поглощала ее без остатка, она диктовала ей свой образ мыслей и свои принципы выживания, и, зная нрав и девиз этого человека, Аранта поневоле приходила к выводу, что самая реальная возможность завершить войну — выиграть ее как можно скорее.

Примерно в это же время в Германии балующийся алхимией монах изобрел дьявольское зелье, взрывчатый порошок, но все военные авторитеты в единый голос провозгласили, что новинка не будет иметь практического применения.

Казалось, война идет на пользу одному лишь сэру Эверарду. Будучи весьма занят этим активным, будоражащим делом, он сбросил с плеч десяток лет, ходил торопливо, без трости и без одышки, устраивал хозяйственные дела, оплачивал счета и был первым голосом в любом совете. Было совершенно очевидно, что в жизни Рэндалла он занимал первое место… до некоторых пор. И это был единственный человек, чьей конкуренции и чьего дурного слова Аранта слегка опасалась.

Сэр Эверард, впрочем, не говорил дурных слов, он вообще с ней не общался, и складывалось впечатление, будто он выжидает, с уравновешенностью хорошо воспитанного человека составляя собственное мнение о ее персоне.

Понимать войну — не такое уж хитрое дело. Опыт и личностное обаяние значат здесь иной раз больше, чем специальное образование, а опыта она понемногу набиралась. Королевский Совет привык к ней, смирясь перед королевским словом, и теперь труднее всего ей давались ежевечерние обходы лагеря, которые Рэндалл раньше предпринимал в одиночестве, а теперь — под руку с ней, преследуя при этом какие-то свои цели. Весь ее предыдущий опыт приучил Аранту бояться солдат и уклоняться от встречи с ними. Ее обостренный слух доносил до нее шуточки, которыми солдаты сопровождали ее в спину. Иногда ей даже казалось, будто Рэндалла это забавляет. Искусство, с каким он говорил со своими людьми, казалось ей высшим, недоступным: два слова, крохотная личная подробность повергали их в благоговейный восторг. Она понимала, что эти люди готовы были для него на все. Она только не понимала, как он это делает, и повторить не смогла бы даже под страхом смерти. Правда, он, смеясь, говорил ей, что делает это в основном тогда, когда во всем нем магии и с наперсток не наберется, что надобно пользоваться Искусством, когда иссякает Дар, но в ее глазах это были две вещи равного порядка. Она видела проблему в том, что не владела Искусством и не умела применять Дар таким образом, чтобы быть ему полезной. Возможно также, что проявиться ему не позволяла ее слишком сильная зависимость. Он слишком подавлял ее, чтобы позволить ей развернуться.