Король без завтрашнего дня
Шрифт:
— Однажды, когда мы были на прогулке, мы увидели делегацию депутатов. Их предводитель обратился к маме, он даже поклонился… я как будто и сейчас это вижу… Он засмеялся… они любили смеяться над нами или пугать меня. Тогда я задрожал и спрятался. Они попросили маму взять меня на руки. Но я не хотел, я убежал, далеко… А мадам де Турзель меня догнала и отвела к маме. Она сказала, что я должен слушаться этих господ… Иногда у нее бывает такой злой голос… я чуть не заплакал. Мама взяла меня на руки, и они закричали: «Да здравствует королева! Да здравствует король! Да здравствует дофин!» А моя сестра ревновала — вы же помните, аббат, она всегда была ревнивой. Завидовала, что у меня свита пышнее, чем у нее. Но я ее прощаю, я давно ее простил… И она тоже меня простит… Революционеры
~ ~ ~
В Тюильри у дофина был свой садик на берегу реки. Каждое утро мальчик шел туда собирать цветы для матери. Это были красные розы. Вечером их втыкали в землю, а утром он их собирал.
~ ~ ~
Эбер познакомился с Франсуазой Гупиль в ходе патриотического рейда в монастырь Непорочного Зачатия, занимавший уродливое здание недалеко от сада Тюильри.
Он вошел туда в сопровождении десятка муниципальных гвардейцев — расхристанных, грязных, зато с трехцветными кокардами, вручную изготовленными дома. Сам Эбер был хорошо одет, не имел при себе оружия и держался особняком. Настоящий политический комиссар.
Благодаря успеху своей газеты Эбер стал одной из заметных фигур Революции. Между написанием статей и веселыми вечеринками в кафе «Корраза», где вино лилось рекой, он порой разыгрывал примерного гражданина. Его избрали президентом одной из секций Трибунала, под ироническим названием «Благая весть», отвечающей за борьбу с духовенством. Шла повальная дехристианизация — уже вовсю грабили церкви, расплавляли золотые дароносицы, теперь нужно было освободить монахинь из монастырей. Эбер решил отправиться с остальными, чтобы собрать материал для очередного памфлета: «Папаша Дюшен навещает монашек в монастыре Непорочного Зачатия».
Он обратился к монахиням, испуганно жавшимся друг к другу во внутреннем дворике:
— От имени коммуны Парижа и по воле народа я объявляю вас свободными!
Монахини в замешательстве переглядывались.
— Ну так что, — не выдержал один из гвардейцев, — слышали: гражданин Эбер вам объяснил, что вы больше не подчиняетесь своему папе… Да они и впрямь ничего не понимают, эти шлюхи! Вы свободны! Вы — гражданки! Все имущество Церкви отныне принадлежит Нации. Учредительное собрание, исполнитель воли правящего народа…
— Оставь их в покое, они просто растерялись.
— Мы решили жить и умереть в святой вере.
— От чьего имени вы говорите?
— Я — мать-настоятельница.
— Со всем этим покончено: больше нет господ, нет наставников. Сейчас мы спросим каждую по отдельности…
— Я знаю своих сестер.
— А вот посмотрим.
Эбер отправил гвардейцев грабить монастырь, а сам начал расспрашивать монахинь. Тогда он и заметил сестру Марию, стоявшую чуть поодаль от «этих злобных старых куриц, воняющих страхом». Мария не боялась, напротив, она смотрела на него с любопытством. Он привлек ее внимание, потому что так сильно отличался от других — элегантностью, невысоким ростом, хорошо поставленным голосом, манерами.
Сестра Мария в миру звалась Франсуазой Гупиль, ей было тридцать пять лет, она родилась в Париже. В монастырь она поступила в октябре прошлого года, после того как ее покровитель-аристократ виконт де Карруж уехал в Кобленц. Это была женщина примерно того же типа, что и мадам Коффен, привезенная алансонским аптекарем из Парижа: и танцовщица, и шлюха. Эбер узнал о ней достаточно, чтобы отправить ее на виселицу. Или чтобы предложить ей собственное покровительство, от которого она, конечно, не откажется.
Пока гвардейцы стаскивали во двор золотые кресты, чаши и другие предметы церковной утвари, предназначенные в расплав, Эбер забрал Франсуазу, единственное настоящее сокровище этого монастыря и величайшее счастье всей своей жизни.
Выйдя за ворота, они пересекли вал Фельянов и оказались в саду Тюильри. По удачному совпадению именно в это время дофин копался в своем садике в окружении свиты. Собралась целая толпа. Впервые в жизни Франсуаза увидела дофина. Кругом были конные стражники, музыканты, десятки детей со своими гувернантками, аристократы, светские и полусветские дамы… Франсуаза была совершенно потрясена, неожиданно оказавшись посреди такого стечения людей — революционного, патриотического, экуменического. Столько красоты и счастья излучала эта нация! Франция была воистину великой страной!
Эбер то и дело обменивался приветствиями с друзьями — депутатами, идущими с очередного заседания, журналистами, актерами — и всем представлял Франсуазу: «Гражданка Гупиль!» Она краснела от удовольствия.
В двух сотнях метров от сада король наблюдал за происходящим в подзорную трубу из окна своего кабинета. Он снова отыскал этот голландский инструмент и вернулся к старым привычкам. Триумф Нормандца мог бы вызвать у него горечь и ревность, но этих чувств Людовик XVI не испытывал уже очень давно. Стоя лицом к лицу с причиняющей ему боль реальностью, он лишь невозмутимо фиксировал ее. Сегодня он пытался вычислить все, что отличало его от сына, который на самом деле не был его сыном: Нормандец был настолько же подвижным, насколько он сам — медлительным, настолько же изящным и непринужденным, насколько он — неповоротливым и застенчивым. Людовик XVI был этим доволен: популярность дофина вселяла в него уверенность, служила ему защитой от толпы. Кстати, завтра нужно будет прогуляться вместе с ним в предместье Сен-Антуан, на встречу с трудящимся народом. Нормандец будет сопровождать его на все собрания, служа ангелом-хранителем в сердце хаоса. Они вместе будут посещать праздники — хотя полеты воздушных шаров, которые устраивает месье Монгольфье, уже давно не забавляют принца.
В будущем так и произойдет: например, 14 июля 1790 года, на большом празднике Объединения, депутаты от провинции Дофинэ придут воздать честь наследному принцу. Все увидят, как эти революционеры склоняются перед ним. Удивительное зрелище.
Франсуаза Гупиль и Жак-Рене Эбер тоже будут на том празднике, но никогда больше они не увидят дофина так близко, как сегодня — на расстоянии вытянутой руки.
~ ~ ~
— Я был красивым… Вы же помните, каким я был красивым… и вот теперь я умираю — уродливый, весь скорченный, как мой брат… но я не буду таким злобным, как он, потому что я отбросил всю злость, вы знаете… я прогнал ее от себя… О, мой дорогой аббат, я знаю, куда я пойду после смерти… нужно, чтобы я был чист… Когда мы с мамой ходили в Лувр посмотреть на картины и на художников в их мастерских, то все они хотели меня нарисовать, потому что я был красивым. Месье Робер, который рисовал руины, вместе со своими сыновьями… вся семья рисовала руины, представляете? Так вот, когда они меня видели, они бросали свои руины и хотели рисовать меня. И месье Давид тоже просил позволения меня нарисовать. И поэты сочиняли стихи и песни, в которых восхваляли мою красоту. Мне сейчас кажется, что ничего этого никогда не было, что это происходило с кем-то другим…
Несмотря на тщательное простукивание и прослушивание, доктор Дезо так и не смог понять причин лихорадки. Вначале он предположил костный туберкулез, но внешние проявления не соответствовали началу этой болезни. Тут было что-то другое.
Он прописал жидкость для растирания и микстуры, которые маленький узник отказался пить, после чего пообещал снова прийти завтра.
~ ~ ~
Дора купила свадебное платье в винтажном бутике на Сен-Жермен-де-Пре и спрятала его в чехол, чтобы Анри не увидел покупку раньше времени. Этот гигантский кокон висел за дверью ее спальни до самого дня свадьбы, когда ее брат Карим приехал за ней на машине.