Король без завтрашнего дня
Шрифт:
Нужно было, чтобы ребенок продержался еще хотя бы год — за это время Робеспьер упрочил бы свое положение регента и, женившись на Марии-Терезе, сделал бы ей собственного ребенка, который стал бы королем после смерти Людовика XVII.
— Если его правильно лечить, он обязательно выздоровеет, — заверил врач.
Нормандец пришел в себя, и его отнесли в большую кровать, застланную свежими простынями. Ему снова было хорошо. Простыни были приятными на ощупь и хорошо пахли. Он уснул.
~ ~ ~
— Сегодня наш великий день, ваше величество!
Робеспьер открыл окно, из которого открывался вид на Медонский лес. Оттуда веяло
— Сейчас придут женщины и оденут вас. Мы уезжаем через два часа.
— Я останусь здесь, месье, потому что чувствую себя слабым.
— Когда вы позавтракаете, то почувствуете себя лучше.
— Нет, не думаю. Я болен. Поездка в Париж меня убьет.
— В этой поездке нет ничего утомительного. Слава — могущественное лекарство, вы сами в этом убедитесь. К полудню мы уже будем в Учредительном собрании. Вам ничего не придется говорить. Вы даже можете не вставать с места. Вы не почувствуете никакой усталости, обещаю вам.
— У меня нет для этого ни сил, ни желания, месье.
— Что с вами случилось?
— Я думаю о моих печалях.
— Они уже закончились.
— Месье, я знаю, что некоторые из них закончились, но иные длятся всю жизнь.
— Что ж, значит, ваше здоровье улучшилось. Когда вас увидят в Собрании, это будет невероятный сюрприз! А наши депутаты любят сюрпризы и сцены, как в театре.
— Не могли бы вы не повышать голос так сильно?
— Ну и ну! Вы собираетесь разыгрывать передо мной короля, мальчик мой?
— Я никакой не ваш мальчик.
— Вы никто! Вы тот, кем я позволю вам быть. Вы оказались здесь лишь потому, что я этого захотел!
— Я вас прошу говорить со мной без крика.
Робеспьер, пытаясь успокоиться, стал расхаживать по комнате. Но спокойствие не приходило. Он вышел, выпил воды, немного поразмышлял, снова вернулся. Маленький монарх даже не шелохнулся.
— Хорошо, ваше величество, я буду говорить тихо и обращаться с вами вежливо. Однако я нахожу, что вы несправедливы. В конце концов, это я возвратил вам титул, корону, свободу…
— Это вещи, с которыми мне нечего делать.
— С вами обращались сурово и несправедливо. Мне отвратительна дикость этого народа, она заставляет меня стыдиться своей принадлежности к нему. Я не отвечаю за нее, но тем не менее вы обращаете ко мне свои упреки. Ко мне, вашему другу!
— Вы видели, как голова моего отца упала в корзину? Симон говорил мне, что палач поднял ее за волосы и показал народу… А с моей матерью тоже так было? Точнее, с ее головой?
— Бросьте свои кривлянья! Это не я изобрел гильотину! Зато я вытащил вас из тюрьмы, спас вам жизнь! А вы обращаетесь со мной как с убийцей!
— А вы разве не убийца?
Этот ребенок был воплощенным оскорблением. Робеспьер считал свой план удачным, но только теперь понял одну простую вещь: чтобы восстановить монархию, нужен король. А этот полумертвый заморыш осмеливается приказывать ему — ему, Робеспьеру, создателю культа Верховного Существа! Проклятая порода!
— Перестаньте так на меня смотреть!
— Отвезите меня обратно в Тампль.
— Вы этого хотите? В самом деле?
— Да, верните меня туда.
— Очень хорошо. Вы мне больше не нужны. Все равно вы скоро умрете.
— Вы убили меня уже сто раз.
С
Все планы рухнули — не получилось никакой эффектной сцены в Учредительном собрании, президентом которого был избран человек, уже сломленный. Лишь тень бывшего диктатора присутствовала на празднике в честь Верховного Существа. Одним казалось, что они видят в его пустом взгляде божественную отрешенность, другим — что это признаки надвигающегося безумия. Анри не видел между двумя этими состояниями особой разницы.
Диктатура приобрела невиданный доселе кровавый размах: в день выносилось по сорок — пятьдесят смертных приговоров. Робеспьер постоянно носил в кармане сложенный листок бумаги: он и сам не знал, чье имя впишет сегодня в список осужденных, кого из друзей или близких. Кажется, там уже не хватало только трех имен: его брата, Сен-Жюста и его самого.
~ ~ ~
Нормандец узнал о смерти Робеспьера во время визита Барраса, который, свергнув диктатора, сменил его на посту главы государства. При виде маленького узника Баррас пришел в ужас и распорядился смягчить тюремный режим сына Капета. Но распоряжение не принесло никаких заметных результатов; впрочем, это было уже и неважно, потому что ребенок ждал смерти, готовился к ней, впитывал ее по капле, словно яд, помогающий уничтожить собственные угрызения совести. Его время проходило в молитвах и строительстве непрочных карточных домиков. Нормандец почти не мог есть — от похлебки его рвало, черствый хлеб он оставлял крысам. Он жестоко страдал от вшей и клопов. Его охрана постоянно менялась, грубые стражники сменялись добрыми и наоборот. К нему приходили все новые медики, но состояние его не улучшалось, а вся Европа — от Вандеи до Испании — казалось, забыла о нем. Все было каким-то нереальным, абсурдным, ничто его больше не касалось, он, по сути, был уже не здесь. Его можно было отпустить, заменить кем-то другим — это уже ничего бы не изменило. Множество легенд уже окружали реальное мученичество ребенка, который постепенно исчезал, растворяясь в молитвах, в тишине и немоте. В конце концов он перестал даже молиться. Вера нужна живым, а у него теперь не было в ней необходимости — он уже приближался к Господу, дорога покаяния привела его к райским вратам, хотя была долгой и казалась нескончаемой; страдание заполонило все его существо и отрешило от мира — до того момента как в один прекрасный день, в субботу 7 марта 1795 года, добрый Дебьерн принес ему в подарок «игрушку» — горлицу.
Нормандец, который любил птиц так же сильно, как цветы, осторожно взял горлицу и прижал ее к щеке. Нежное прикосновение перьев было так приятно. Он отпускал горлицу летать по комнате и тратил целые часы на то, чтобы ее приручить. По вечерам, боясь, что она снова улетит, он засыпал, не выпуская птицу из рук.
Гомен, хотя и ничуть не смягчился по отношению к маленькому узнику, все же сделал для него птичью клетку, чтобы мальчик мог брать птицу с собой, когда ему ненадолго позволяли выйти на свежий воздух. Такое послабление режима контрастировало с суровой замкнутостью ребенка, который с некоторых пор не говорил ни слова. Видимо, у него начал развиваться аутизм, а с появлением птицы он еще больше отстранился от внешнего мира.