Король без завтрашнего дня

Доннер Кристоф

Фуке-Тенвиль обвинил королеву в тайном сговоре с врагами Франции, и этого обвинения никто не смог бы отрицать: она действительно призывала иностранные армии к захвату французских территорий под предлогом «навести в стране порядок»; то, что под этим подразумевалось, конечно, не соответствовало желанию большинства французов. Да, французы обезумели, но по какому праву кто-то собирается вмешиваться в их дела и призывать их одуматься?

Фуке-Тенвиль вел процесс в полном соответствии с юридическими нормами той эпохи. Он настойчиво

требовал для обвиняемой смертной казни — общепринятой высшей меры наказания. Государство, находящееся в состоянии войны, судило предательницу, это был обычный судебный процесс обычной предательницы, как того и хотел Робеспьер. И вот именно эту банальность происходящего Эбер собирался нарушить.

Папаша Дюшен привил своим возлюбленным санкюлотам страсть ко всему грандиозному и ужасному: подлая шлюха должна быть не просто наказана как обычная преступница, она должна заплатить настоящую цену за все преступления, совершенные в течение последних двадцати лет. Ибо на самом деле процесс начался не 12 сентября 1793 года, а 8 июня 1773 года, когда Мария-Антуанетта предстала перед парижанами на следующий день после своей свадьбы с принцем Людовиком. И финал этого процесса должен был соответствовать всему, что она успела за эти двадцать лет натворить.

Эбер перечитал «Царя Эдипа», чтобы подтвердить свою догадку о том, что больше всего воодушевляет города, опустошаемые мором.

Он предъявил Марии-Антуанетте обвинение, которое некогда возводили на Иокасту, ибо толпу больше всего возмущает нарушение фундаментальных запретов: инцест, педофилия. Именно таким образом Эбер придал процессу королевы новый масштаб — обвинив ее в святотатстве.

~ ~ ~

— Ах ты, мелкий поганец! Совсем стыд потерял?

— Кто тебя этому научил?

— Чему?

— Сейчас ты у меня узнаешь, чему!

— Оставь его в покое, Антуан, не надо его бить! Он сейчас скажет… ну-ка, маленький мой, скажи, кто тебя этому научил?

— Это твоя мать? Или старая мартышка Элизабет?

— Перестань, Антуан!

— Или обе?

— Ну, скажи ему!

— Что ты киваешь? Это означает да? Обе?

— Ну, ответь же!

— Обе?

— Вот шлюхи!

— Они тебя укладывали с собой в постель?

— Ответь, если да.

— Да.

— Что да?

— В постель.

— Что в постель? Они были голые в постели? И там они тебя научили теребить твои причиндалы? Так?

— Ну, скажи ему, малыш! Тебя не накажут, потому что это их вина.

— Ты понимаешь, про что тебя спрашивают? Ну, говори! Они его брали в рот?

— Симон!

— А что? Надо точно знать. Думаешь, мне так нравится все это выпытывать?

Мари-Жанна обняла ребенка, прижала к себе и зашептала на ухо: не надо бояться, это все для его же пользы, нужно все честно рассказать, и с этим будет

покончено. Нужно это сделать ради нее, ради мамаши Симон, которую он любит. Он ведь ее любит, правда?

— Да.

Осталось лишь написать Эберу:

«Приходи побыстрее, мой друг, мне есть что тебе рассказать, и к тому же я буду очень рад тебя видеть».

Медленно водя пальцем по строчкам, Симон перечитал записку, написанную под его диктовку одним из стражников. Да, все так. Как здорово видеть слова, которые ты только что произнес, написанными на бумаге. При виде такого чуда башмачник не смог устоять перед литературным соблазном и решил дописать несколько слов собственной рукой:

«Пиридавай превед от миня и жыны сваей дарагой супруги, дочке и систре. Прашу низабыть маей прозьбы и притти миня навистить паскарей. Навечно твой друх Симон».

Эбер прибыл в Тампль лишь на следующий день. Без сомнения, ему понадобилось время, чтобы расшифровать послание Симона.

— Ну, так что, Капет, это правда, то, что ты сказал вчера своим родителям?

— Моим родителям?

— Антуан и Мари-Жанна — твои родители. Гражданские родители. Ты ведь им не лжешь?

— Нет.

— Значит, это правда?

— Да.

— Насчет обеих?

— Да.

— Ты это случайно не выдумал, просто чтобы вызвать интерес?

— Нет, это правда.

— Чистая революционная правда?

— Да. Чистая революционная правда. Клянусь в этом!

— Да нет, я тебе верю, мальчик мой, можешь не клясться… Бедное дитя! Ну и воспитание ты получил!

С этими словами Эбер впервые погладил Людовика XVII по голове, и тот не воспротивился — он улыбнулся заместителю прокурора, как приговоренный к смерти улыбается палачу, помогающему ему взойти на эшафот.

— Гражданин Симон, поздравляю тебя. Тебе удалось приручить волчонка.

— Это ты еще не слышал, как он поет! Он знает всю «Марсельезу» наизусть!

— Настоящий санкюлот! Ну что ж, теперь тебе нужно уговорить его повторить все сказанное еще раз — для прокурора.

Шометт прибыл в Тампль неделю спустя, во главе делегации, в составе которой были министр военных дел, три комиссара и два секретаря суда. Эбер, который подкинул Шометту идею этого допроса, позаботился о том, чтобы явиться позже.

Нормандец рассказал о нескольких попытках к бегству, предпринятых королевой и ее невесткой, о доброте стражников, о маленьких тайниках, антиреспубликанских разговорах и тайно передаваемых во внешний мир посланиях. Затем он сознался, что «много раз был застигнут Симоном и его женой за недостойным занятием, вредным для здоровья, и рассказал им, что эту отвратительную привычку он приобрел благодаря матери и тетке — много раз они забавлялись, глядя, как он совершает свой порочный ритуал, а также часто клали его с собой в постель, где заставляли проделывать то же самое. <…>