Король-Демон
Шрифт:
– В этих повозках... в этих повозках имущество моего штаба, – запинаясь пробормотал Эрн. – Я сейчас же пошлю одного их офицеров вперед и прикажу привести пару лошадей. Как только они прибудут, мы тронемся в путь.
– Капитан Балк, исполняйте мой приказ!
– Слушаюсь, сэр!
– Вы не сделаете этого, а'Симабу, – огрызнулся Эрн. – У меня тоже есть права!
– Сэр, попрошу стоять по стойке смирно, разговаривая со мной, – крикнул я. – Хоть вы и трибун, но я генерал армии, не так ли? Вы хотите попасть на гауптвахту?
Я смутно подумал, что в последнее время стал чересчур часто использовать эту угрозу.
– Это
– Двое ко мне! – приказал я.
Подбежали Курти и Свальбард, старающиеся сохранить безучастные лица.
– Сорвать парусину с первой повозки!
– Будет исполнено, сэр!
– Черт побери, трибун... – начал было Эрн и осекся.
Мои люди, забравшись на повозку, выхватили кинжалы и перерезали веревки. Тяжелая парусина упала вниз. Разумеется, «штабное имущество» оказалось бочками с вином, ветчиной, мешками с зерном, говяжьими окороками, замерзшими на морозе, и другими продуктами. Пехотинцы застыли на месте, ошеломленно разглядывая эти деликатесы, которых они не видели уже много недель. Я услышал приглушенный рев, напоминающий рык голодного тигра. Ко мне подбежал офицер.
– Сэр, капитан верхней половины Ньюэнт прибыл в ваше распоряжение.
– Приказываю убрать эту повозку с дороги, – распорядился я. У меня мелькнула мысль о праве собственности, но ее тотчас же смыл бешеный гнев. — Вот мой приказ, и я требую, чтобы он был выполнен неукоснительно. Этот человек – трибун Эрн.
– Я знаю, сэр. Наша часть входит в состав его корпуса.
– Очень хорошо. Трибуну Эрну позволяется наполнить одну повозку – только одну, – выбрав все, что он пожелает, из содержимого этой и остальных пяти повозок. После этого трибун сможет продолжать путь. Все остальное — лошади, повозки, то, что в них нагружено, – отныне являются собственностью вашей части. Разделите это поровну между офицерами и солдатами. Воспользуйтесь этим добром рачительно и по справедливости. Клянусь, если я услышу о том, что вы кому-то оказывали предпочтение, вас повесят, а по возвращении в Никею я сообщу вашим родственникам о том, как вы опозорили свой мундир.
– Не беспокойтесь, у вас не будет на то оснований, – решительно заявил Ньюэнт.
– Надеюсь. Если трибун Эрн попытается вам помешать, приказываю задержать его здесь до тех пор, пока не подоспеет мой арьергард. Затем я сам займусь арестованным.
– Будет исполнено, сэр!
Эрн сверкнул глазами, переводя взгляд с меня на капитана.
– Трибун, – сказал я, поворачиваясь к нему, – вы слышали мой приказ и должны неукоснительно его выполнить, в противном случае вы предстанете перед имперским правосудием. Вам понятно?
Эрн пробормотал что-то невнятное, и я воспользовался испытанным способом, к которому прибегают командиры, муштрующие новобранцев.
– Я спросил, вам понятно? – повторил я, склонившись к его лицу, но так громко, словно он находился на противоположном краю плаца.
Эрн открыл было рот, чтобы огрызнуться, но наконец у него хватило ума сообразить, в каком я сейчас состоянии.
– Да, – буркнул он.
– Так точно!
– Так точно, сэр.
– Вот и хорошо, – сказал я. – Далее, если я только услышу, что вы попытались отомстить этому офицеру или его полку, вы немедленно будете смещены с должности и у вас отберут всех слуг и ординарцев.
Эрн побледнел, ибо это было бы равносильно смертному приговору: несмотря на свой высокий чин, он превратился бы в самого последнего маркитанта.
– Это все!
Вернувшись к своему коню, я вскочил в седло, и мы двинулись сквозь толпу пехотинцев. Нас провожали приветственными криками и – на моей памяти впервые за последнее время – смехом.
Капитан Балк привлек мое внимание к трупу, лежащему на обочине.
Это был гигант лет пятидесяти. Правую руку ему недавно ампутировали, и окровавленные бинты слетели с культяпки. Суровое лицо покойника было изборождено морщинами. Знаки различия указывали, что он был полковым проводником. Ветеран, но и ветераны тоже умирают. Наконец я заметил то, на что указывал мне Балк. Офицерский мундир был разодран, и под ним виднелось знамя, обмотанное вокруг тела.
Этот проводник был последним солдатом своего полка. Сняв знамя с флагштока, он хотел доставить его на родину, в Нумантию.
Я думал, страшнее бегства из Кейта уже ничего не могло быть, но сейчас было гораздо хуже – я присутствовал при медленной смерти своей армии, своего императора, своей родины.
Не только солдаты, но и офицеры оставались без своих частей. Тенедос, собрав всех офицеров, которым стало некем командовать, образовал так называемый «Священный эскадрон», поручив ему единственную задачу – заботу о его личной безопасности.
В телохранителях у императора и без того не было недостатка, но по крайней мере теперь у этих офицеров появилось хоть какое-то дело, хоть что-то, чем можно было заполнить мысли во время долгого однообразного похода. Кому-то это помогло, но были и такие, с кем не смог справиться и сам Тенедос.
Одним из них был трибун Мирус Ле Балафре. Курти доложил мне, что он находится вместе с 20-м полком, без слуг, без охраны, без штаба, как простой солдат. Я послал одного из офицеров отыскать Ле Балафре и попросить его присоединиться к моему штабу. Офицер вернулся, сказав, что не смог найти трибуна.
Я снова попытался разыскать Ле Балафре, но опять тщетно. Я уж было собрался сам отправиться за ним и трясти и лупить его до тех пор, пока он не очнется и не вернется к жизни. Но в это время отряд, в котором находился Ле Балафре, был выслан навстречу негаретам.
Неприятелей оказалось гораздо больше, чем предполагалось, – два полных эскадрона, почти двести человек. Наши кавалеристы осадили своих коней, готовые повернуть назад за подкреплением.
Ле Балафре крикнул что-то – как сказали, боевой клич полка, расформированного двадцать лет назад, – пришпорил коня и на полном скаку врезался в неприятельский строй. Негареты опешили, увидев сумасшедшего, приближающегося к ним, вытянув вперед саблю и стоя в стременах.
Трибун налетел на них. Замелькала его сабля, наступило смятение, и Ле Балафре потеряли из виду. Через несколько минут негареты умчались прочь, будто за ними гнался целый полк. На снегу остались шестеро убитых и умирающих.
Неподалеку лежал Ле Балафре. На его теле было свыше двух десятков ран. Когда его перевернули, солдаты увидели, что у него на лице застыла удовлетворенная улыбка.
Я вспомнил, что он сказал, когда жгли тело Мерсии Петре: «Это была хорошая смерть. Наша смерть, смерть настоящего солдата».