Король-девственник
Шрифт:
— Бог мой! — вскричал пораженный этим сборищем людей Браскасу.
При том же, эти люди как бы по заранее сделанному уговору старались не замечать друг друга. Они шли прямо и поодиночке. Среди торжественной ночной тишины, Браскасу слышал лишь глухой шум шагов по траве и учащенное дыхание прохожих, несмотря на то, что они ступали медленно, даже осторожно, как-то согнувшись, точно подстерегая дичь и приготовляясь внезапно прыгнуть на нее.
— А! Ба! А! — повторял тем более изумленный Браскасу, что глаза его, теперь уже привыкшие к темноте, смогли узнать в человеке, шедшем слева около него, цирюльника — а справа — полицейского дона Жозе.
Как вдруг, мгновенно, все шедшие одновременно вздрогнули, подобно тому, как если бы под ногами у одного из них внезапно воспламенился порох; а затем, среди всеобщего смятения, виднелись лишь вытянувшиеся шеи, поднятые кверху головы и жадно протянутые вперед руки.
Из-под красных занавесей выглянула Франсуэла, вся в белом и в золоте.
Они бросились туда, опережая один другого, задыхаясь, толкаясь; черные плащи развеваемые ветром хлопали по воздуху, как крылья, на которых они неслись к этой очаровательной девушке, напоминая собой полет тех ночных бабочек, которых влечет к себе и поглощает огонь.
Но Браскасу бросился первым. Она увидала его и, произнося: «Ты!» тотчас же захлопнула окно; в ту же минуту, дверь отворилась, и он вбежал в дом.
Он был ослеплен.
Сначала, на него произвели сильное впечатление, одуряющее благоухание и роскошь обстановки, в которой он очутился, порывисто ворвавшись в комнату; тепло, благоухание, краски; каким-то лучезарным виденьем представлялась ему эта смесь огня, редкостных цветов и пестроты перьев почти неземных птиц; даже являлась мысль, что все эти яркие краски и золото, эти душистые растения и всюду разбросанные огни — суть не что иное, как сброшенная одежда Франсуэлы, которая улыбалась ему, полунагая.
Оправившись от минутного замешательства, происшедшего вследствие резкого перехода из темноты к свету, Браскасу мог уже лучше вглядеться в окружающее. Он находился в узкой комнате, обитой ярко-красными обоями, на которых висели золотые канделябры; там и сям куски голубого, розового и зеленого атласа висели по стенам тянулись по ковру, без всякой видимой причины или необходимости, просто ради яркости красок, представляя собой искусственно созданную и фантастически пестревшую лужайку. Кроме того, бокалы, безделушки, соломенные украшения. А ослепительный свет двадцати свечей, отражавшийся в кристаллах, как яркое пламя отчетливее обрисовывал весь этот шелк и мерцал на позолоте; а Франсуэла, белая и полная, соблазнительная в своем спущенном пеньюаре и закутанная массою густых волос — обезумевшая, быть может, пьяная, так как шатаясь, сделав несколько шагов, она облокотилась на горлышко бутылки, которая упала тут же со стола — Франсуэла, краски, аромат, тепло, все, под обаянием ее чудной красоты, казалось какой-то баснословной картиной роскоши и веселья.
Она сказала смеясь:
— О! Как ты безобразен! Но, кажется, французы очень забавны! Ты, ведь, заставишь меня смеяться, скажи?
И полная неги, готовая отдаться, с грацией ласкающегося животного, она обеими руками обвила шею маленького человека.
Он, изумленный, почти испуганный, увернулся от этого горячего порыва ласки и прошептал:
— О! посмотрим, посмотрим, но кто же вы?
Он уже не смел теперь сказать ей «ты», находя ее слишком прекрасной.
Все еще смеясь, но высокомерным тоном, она громко вскричала:
— Кто я? Та, любви которой добиваются многие, и которая отдается. На что тебе знать более? Ты добивался меня, вот я. Разве я не так блестяща, как звездочка, и не так прекрасна, как цветок? Но звезды слишком высоко, а цветы еще нужно сорвать; я — вся пламя и чувственность. Насыться этим пламенем и насладись благоуханием. Но что с тобой? Уж не трус ли ты? Быть может, ты боишься этого безумного опьянения? А! Да, я понимаю, тебе говорили обо мне горожане, они сказали тебе: «Это чудовище, берегись!». Негодяи! Подлецы! За что они ненавидят меня — за то разве, что я люблю их? Жены плачут, невесты приходят в отчаянье; но какое мне дело до всего этого? Разве я обязана заботиться о нерушимости брачных уз и о целомудренности ребяческих любовных свиданий? Я предназначена судьбой нарушать покой и счастье других; пусть сторонятся, иначе я увлеку их за собой в бездну. Когда я прохожу мимо мужчин, глаза их загораются, губы дышат сладострастием, а на шеях напрягаются жилы. Так и должно быть — ведь, нет никого прекраснее меня! Нет ничего удивительного в том, что вихрь гнет тростник, и что пожар поглощает солому. Положим, я причиняю, зло; многие умерли с отчаяния потому только, что я сказала им: «Не хочу более»; или разбила их жизнь, сказав: «Хочу еще». Почему первые не переставали любить меня? Почему вторые не могли более любить меня? Я не ответственна ни за глупость одних, не за безумие других. И потом, о чем могут жалеть эти трупы, которых я живыми держала в общих объятиях? Сегодня хоронили дона Телло, этого прекрасного молодого человека; колокола провожали его своими похоронными заунывными звуками, между тем, как под черными вуалями раздавались рыдания плакавших женщин; и все матери проклинали меня, представляя себе, что и их сыновья могли бы также умереть из-за меня, как умер тот. — Черт возьми! Но, пусть оживет это бледное дитя и пусть скажет, не получил ли он, взамен своей жизни, столько наслаждения и восторгов любви, что чудные образы этих волшебных сновидений могут наполнить собой его могильный сон! Да, они уверены в этом, эти люди, которые говорят: «Я ненавижу ее!» И они нагло лгут. Солома не может ненавидеть костер, так как ее прямое назначение превратиться в мерцающие искры. Днем они убегают от меня, правда, но, все же оглядываясь назад, чтобы еще раз взглянуть на меня, чтобы унести хоть частичку меня в своих глазах, а потом, едва наступит ночь, в тот час, когда демоны — искусители блуждают вблизи грешных душ — никто иной как Франсуэла доставляет им небесные восторги любви, и только у ней дышат они жгучим дыханием неги; если же они, вопреки своему желанию не идут ко мне, то благоухание моих волос всю ночь не дает им уснуть и возбуждает лихорадочный жар во всем теле. Но они и не имеют сил отказаться от меня! Ты видел их! Да, ты их видел! Ползком, пробираясь в темноте, они идут сюда. Разве ты не чувствуешь их присутствия, вблизи нас? Они окружают нас зачарованным кругом затаенных желаний, который все приближается и сжимается все теснее. То жгучее пламя, которое сжигает нас теперь, быть может, вызывается силою их пламенных взоров, проникающих сюда сквозь стены; их знойное дыхание страсти бросает меня в твои объятия, и уже не твои только, но и их руки, обнимают меня.
Она говорила это оставаясь чудовищно прекрасной. Он ровно ничего не понимал, привыкший к молчаливому выражению скрытной вульгарной страсти, ошеломленный этой дерзкой откровенностью грязного цинизма. Он предполагал найти здесь нечто очень простое, заурядно, пожалуй, и великое, по сравнению с ним маленьким человеком, но уже не в такой степени чудовищно-великое. Будучи сам ничтожеством посредственности, он отворачивался от истинно великого, даже во зле. Потом, ему не нравилась эта манера говорить — какая-то необычайная, полная очарования и блеска, и, в то же время, своего рода педантичная, при всей своей дикости. Что же это за женщина? Смесь синего чулка с женской натурой? Но жест, сделанный ею пришедшим людям, мог быть только жестом пророчицы. Но, ведь, это могло выйти у Франсуэлы не более, как под влиянием минуты — он взглянул при этом на две стоявшие на столе, и почти опорожненные бутылки — невозможно допустить, чтобы подобная экзальтация была ее нормальным состоянием. Словом, он чувствовал неизбежную необходимость вернуться — не с неба, но из ада — на землю, и, при этом, попытался разрушить грустное восхищение простым, даже очень вульгарным, словом, которое он говорил уже раз двадцать, при подобных встречах:
— Франсуэла, не расскажешь ли ты мне свою историю?
Она взглянула на него широко раскрытыми глазами, удивленная.
— Ба! Разве у меня есть история, или, даже, если я имею ее, ты думаешь, я помню ее? Я сама не знаю, как того, откуда я явилась, так и того, куда иду. Знаю только то, что делаю, вот и все. Я забываю опьянение вчерашнего дня в опьянении сегодняшнего. Что мне за дело до прошлого! Моей жизни не нужно возврата.
Но, говоря это, она как будто задумалась и потом резко проговорила:
— А впрочем, я постараюсь рассказать тебе свою историю, если это тебя занимает! Я ведь никогда не пробовала вспоминать о ней; попытаюсь. Ты подал мне мысль узнать и понять самое себя. Быть может, это развлечет меня. Я читала много романов, почему бы мой собственный не смог заинтересовать меня? Разумеется, нельзя было бы написать такую книгу. Однако, посмотрим. Вот я также интересуюсь теперь собой, как и ты. Вероятно, будут и неожиданности. Слушай, если хочешь; я также буду слушать.
Она легла на ковер, укуталась в свой яркий шелковый пеньюар и осталась неподвижной, лежащей вполуоборот, опершись локтями на материи, уткнув подбородок на ладони, с лицом, закрытым густыми прядями распущенных волос, которые падали вдоль всего тела, точно те баснословные мифологические животные, полульвы, полубогини, которые встречаются иногда в нишах.
Сначала, она заговорила медленно, как-бы во сне.
— Была ли я ребенком? — Не думаю. Едва родившись, уже стала женщиной. Я никогда не играла; припоминаю детские хороводы, где танцуют под звуки песен, обручи, которые катятся, как колеса, воланы, перебрасываемые друг другу; я проходила мимо игр и смеха, не вмешиваясь в них, как взрослая, озабоченная другими мыслями; это, конечно, были не мысли, а скорее, инстинкты. Но, вся погруженная в интересы настоящего, я плохо умею провести границу между моим тогдашним существованием и теперешним. Жизнь моя представляется мне каким-то бесконечным, вечно одинаковым продолжением предыдущего: просто кажется будто у нее не было начала. Какое-то появление без воспоминания об отъезде. Даже, смотрясь в зеркало, я вижу себя такою же, как была. Ошибаюсь, конечно. Должна же я была быть маленькой девочкой. Погоди, не говори ничего, дай мне порыться в воспоминаниях. А! наконец, вспомнила.