Король-девственник
Шрифт:
С этих пор, город стал еще молчаливее, еще мрачнее, еще пустыннее; только и слышалось однообразное хлопанье дверей за быстро исчезавшим за ними человеком; это напоминало собой лес, в котором птицы робко прячутся по своим гнездам и не поют, когда заметят открытую пасть змеи, притаившейся под хворостом.
Ведь, один человек уже бросился туда! Я схватила его. И вот, уходя от меня на другой день, несмотря на жаркий летний полдень, он чувствовал озноб, находя, что воздух очень свеж, и солнце не греет. Весь город был у моих ног. Да, все мухи попались в золотую сеть. Они, эти мужчины, счастливые и восхищенные, несли мне свои сердца, свою жизнь, а я доводила до разорения самых богатых, для того, чтобы обогатить бедняков. Ненасытная победительница, я овладела душами и умами целой толпы; я держала ее в своих руках побежденной и задыхающейся под деспотическим обаянием моего поцелуя. Я владычествую, несмотря на то, что они возмущаются, и, несмотря на свое отсутствие, я неразлучна с ними. Купец, считая свое золото, вспоминает мои рыжие волосы; ремесленник вспоминает мои объятья, когда сплющивает молотом железо, а мои всегда спокойные глаза улыбаются школьниками в лазурном сиянии дня! Разумеется, меня ненавидят и презирают так же сильно, как и любят; а я торжествую, презираемая! Но по какому праву они презирают меня, когда я составляю их радость? Кто позволять им ненавидеть то, что их опьяняет! А! правда — их жены и невесты горюют. Положим! Но я-то смеюсь от всей души, чувствуя себя вполне удовлетворенной! Я одарена силой смеха точно также как они слабостью слез. В чем же мое преступление? Франсуэла предается разврату, точно так же, как другие остаются всю жизнь безупречными, просто повинуясь какой-то неизведанной, безотчетной силе рока. Так как я пламя, то и истребляю все. Неужели они не поймут, что я сама сгораю, при этом! Я, именно, тот-дом, охваченный пламенем пожара, от которого загорается весь город. Кто поджег его?
Все существующее следует тем законам, которых оно само не избирало. Тигр пожирает, птица чирикает; разве может пение помешать реву? Говорю вам, я только то, чем и должна быть! А если я привожу вас в ужас, то не потому, что опасна для вас сама по себе, а по причине вашей собственной трусости. А! я часто думала о том, что должна была бы жить под другим небом и в другие времена; я презираю вашу лицемерную добродетель и скромность вашего костюма, так как судьбой предназначена вечно жить любовью и являться нагою! В те времена, когда богиня красоты выходила из моря, она могла смело являться перед толпой; а я — презираемая теперь — в те времена, была бы доставлена в храмах, где, не спуская глаз, преклоняют колена перед божественной Венерой, всеобщей самкой людей и богов!»
Франсуэла замолкла, задыхающаяся, с раскрасневшимися губами и щеками, с раздувающимися ноздрями; быстрым движениям она откинула свой пеньюар и, чуть не падая, бросилась к Браскасу, как бы ища его поддержки; казалось, она насытилась вполне горделивым сознанием своего позора.
Часы летели. Пламя свечей становилось все бледнее и бледнее; восходящая заря осветила лежащее на роскошной постели, с разметавшимися по подушке волосами, длинное, свернувшееся, нагое тело Франсуэлы, которая спала крепким сном утомленной и отдыхающей львицы.
Ее разбудил дневной свет или шум; и, полуоткрыв глаза, зевая, она потягивалась на постели, вся покрытая густыми прядями волнистых волос, которые змейками скользили между пальцами ее рук.
Браскасу уже не было возле нее. Она, ища его глазами, лениво окинула взглядом комнату и увидела его у окна, уже одетым, с согнутой спиной, тщательно вычищающим своими длинными руками шлейф ее платья.
— Поди сюда! — сказала она глухим, полусонным голосом.
— Я чищу твое платье, оно было все в пыли. Ты беспорядочна.
— Как?
— Я люблю порядок. Посмотри. Я все прибрал здесь, У тебя мало мебели я, поэтому и устроил из подушек кресла. Взгляни, как чисты стекла! Протирают их так: сначала, подышат на них и потом трут сухой тряпкой, а если есть под рукой, испанские белила, то дело становится еще проще. А вот еще что; в другой раз, приказывай задувать свечи раньше, чем уснешь; огарки оплыли, и от них сделались пятна на ковре, которые очень трудно было отчистить.
— Что? — спросила, она.
— Я говорю, очень трудно отчищаются сальные пятна на ковре. Но будем говорить поменьше и толковее. Есть у тебя корзина?
— Корзина?
— Да.
— Не знаю, вероятно. Зачем тебе?
— Чтобы сходить на рынок. Разве у тебя не едят?
— О! конечно. Приходящие сюда мужчины приносят с собой вина, дичь, фрукты.
— Плохая пища, точно меню в ресторане. Это портит желудок. Вот, посмотри, каким я тебя угощу кушаньем. Ты все свои пальчики оближешь! Где же корзина?
— Должно быть, в другой комнате.
Он вышел и вернулся с корзинкой в руках. Она сидела на постели, нагая, с распущенными волосами и спросила его:
— Ты мой слуга?
— Это стесняет тебя?
— Нет, мне все равно. Как хочешь. Какой ты смешной!
— Ну, да, твой слуга. Ты пойдешь сегодня куда-нибудь?
— Нет.
— Я причесал бы тебя.
— Ты умеешь причесывать?
— Вот увидишь! увидишь! Однако, пойду за провизией. У тебя нет денег? Это ничего. Я затрачу свои, сколько, понадобится. У меня будет книжка для записывания расходов, и я представлю тебе счет всему, когда ты будешь в состоянии уплатить; впрочем, не беспокойся, я не стану часто приставать к тебе за деньгами.
И вслед за этим, он торопливо направился к двери; озабоченный, с деловым видом служанки, которой некогда тратить время по-пустому.
— Кстати, сказал он на ходу, — если ты захочешь выйти из дому сейчас же, то найдешь свои ботинки в другой комнате, на полу. Я почистил их и пришил три оторванные у них пуговицы.
Браскасу, этот невзрачный человек, имеет свою цель — поступать таким образом. Очевидно, Франсуэла сильно взволновала его безумными рассказами о своем прошлом. «О! О! вот так женщина! Я никогда не встречал подобной, черт возьми!» И он почувствовал досаду на то, что в этой женщине нашел богиню. Но и раздосадованный, тотчас же смекнул, что Франсуэла, при ее красоте и страстной натуре, была чудовищно-прекрасное создание, мало пригодное для него лично, такого мизерного и слабого, но способная влюбить в себя до безумия других мужчин. В ней он открыл громадную, беспорядочную, но могучую по своей исключительности, силу, которую можно было эксплуатировать с большой пользой для себя. Отсюда вытекали тысячи соображений. Сила пара срывает крышку, но когда ее направляют разумно, то она движет вагоны.
Браскасу подумал, при этом, что с помощью подобной паровой силы, он сумеет заставить повернуться колесо фортуны. Он представлял себе Франсуэлу, с виду безнравственную, но сдерживаемую его надзором и под его же руководством; бросавшуюся в великосветский омут, смелую, пламенную, которая отдается целиком вся, то отталкивает ненужных ей людей. На развалинах этого усталого тела он, Браскасу, вовсе не способный потерять голову от чего бы то ни было, сумеет, конечно, найти те обломки, которые пополнят его кошелек, и на которые он, под старость, начнет жить честно, поселившись где-нибудь в деревне, у реки, наслаждаясь рыбной ловлей.
Составляя мысленно такие проекты, он закупал томаты, сладкий горошек, из которого, после того, как его поджарят на масле вместе с хорошим куском телятины, выйдет прекрасное рагу; а, ведь, он был большой лакомка и любитель таких вкусных блюд.
Через неделю, после этого они уехали из Пампелуны. Он увозил ее, и она этому не противоречила. Не все ли ей было равно: быть здесь или еще где? Притом же, она начинала привыкать к повиновению, только потому, что он делал вид, что сам повинуется ей. Незначительными услугами он старался выказать ей свою любезность, а она находила, его всегда забавным. Она походила теперь на льва, в клетке привыкающего смиряться перед раскаленным железным прутом. Смешно и полезно. Она, вообще, не любила, что ей прислуживали женщины. Ей нравилось, когда мужчина расставлял по местам мебель, вытряхал ковры, в то время, как она обувала туфли, полу привстав на постели; чтобы он подавал ей пеньюар, причесывал волосы, находя их прекрасными. Тем более, что прислуживание Браскасу отличалось особенным изяществом. Он стал для нее положительно необходим. Когда он уходил из дому, она была в большом затруднении, не находя нужных ей вещей; однажды, она созналась даже сама себе, подумав: «Действительно, я не сумею обойтись без Браскасу». Вообще же, он ее ничем не стеснял, уходил по вечерам и в другое время дня, чтобы не мешать ей своим присутствием.