Король-девственник
Шрифт:
Переходя из города в город, смело бросаясь навстречу случайностям, всюду любя и всеми любимая, она могла считать себя настолько же свободной, как и прежде. А в сущности, она постепенно становилась его рабой. Он так незаметно, с большой осторожностью, следил за ней, всегда с предупредительной улыбкой на губах, но все теснее и теснее суживая круг ее свободы, что, в конце концов, ока сделалась, в полном смысле, слова, его пленницей, даже не заметив этого. И в этом не было ничего удивительного, так как ее мало развитой ум, при пылкости натуры, не в силах был противостоять его практической смышлености; а в редкие минуты своего дикого, энтузиазма, когда, разражаясь бурным потоком горячих слов, все существо ее преображалось в нечто грандиозно-великое — в такие минуты она становилась слишком порывистой, страстной, прямодушной и чересчур поглощенной одной мыслью для того, чтобы вникнуть в мелочную хитрость и понять ее.
К тому же, у нее совершался весьма резкий переход от крайнего возбуждения к полнейшей апатии утомленного животного — беспрерывное волнение чувств в соединении с полнейшей бездеятельностью духа. И потому-то она и допускала без всякого протеста овладеть собой.
Он же, как уверился в своей власти над ней, то, немедля, грубо заявил о своей победе: точно вор, вошедший ночью, в башню, через потаенный вход, внезапно обнаруживает свое присутствие и тотчас дает почувствовать свою силу. Она отвечала на это равнодушной или доверчивой улыбкой; он бросал на нее гневные, повелевающие взгляды.
Сначала, он льстил ей, ласкал, упрашивал, потом прибегнул к жестким, суровым словам; большей частью, говорил лаконически: «Я тебе позволяю это», или же: «Я запрещаю». Сам выбирал ей мужчин.
— Нет, не этого.
— Почему же?
— Потому, что он беден.
Чаще всего, не давал никакого объяснения, просто: «Я так хочу», и ничего более. И она отдавалась тем, на которых он ей указывал. Прекрасная и могущественная, она повиновалась этому маленькому человеку, уходила, приходила, делала это, а не то, подобно слону, которого водят за ухо. Если она возмущалась и не хотела исполнить чего-либо, то он бил ее. Будучи гораздо сильнее его, она могла бы задушить его одной рукой или ударом кулака переломить ему ребра, но она отворачивалась, в таких случаях, и получала тяжелые удары в спину, где ей было не так больно, добровольно стояла, согнувшись под ударами, не шевелясь, в какой-то окаменелой неподвижности. Иногда он, прибив ее чуть не до крови, становился снова веселым, называл ее «сокровищем» и гримасничал перед ней своим безобразным ртом. Она была этим очень довольна.
Однако, дела Браскасу были не в блестящем положении; правда, он смирил паровую силу, но колесо фортуны двигалось для него еще очень медленно. Ведь, в мелких городах северной части Испании — Бибао, Тулуза, Бурго — трудно встретить кого-либо, кроме неимущих; бакалавров, скупых купцов и прокутившихся кантьеров. А для того, чтобы блистательно начать свою карьеру в больших, богатых и свободных странах — у них не доставало денег. Нечаянно помог случай. Однажды, вечером, когда Браскасу бил ее больнее обыкновенного, у Франсуэлы вырвался крик долгий, пронзительный, звучный.
— Ба! да у тебя есть голос! — сказал он.
И сейчас же заставил ее петь, несмотря на то, что она плакала.
Действительно, у нее оказался чудный голос: глубокие контральтовые ноты переходили в самые высокие ноты сопрано. Браскасу прибавил:
— У меня будет доход.
Он увез ее во Францию, Тулузу, где давно уже забыли о скандале, происшедшем в кабачке «Бал у Батилля», так как это случилось много лет тому назад. Франсуэла не противилась этому, брала уроки; у учителей, посещала консерватории, несмотря на то, что ей это казалось, сначала, очень скучным.
А потом она увлеклась до крайности изучением музыки; гармония звуков охватывала ее, как жаркие объятья; она вся отдалась ей, бросившись в это море мелодий как в роскошнейшую постель, и, со всем пылом молодой женщины, превратилась в обновленную душой артистку, беззаветно отдавшуюся искусству.
Браскасу, замечая это, говорил, радостно потирая себе руки:,
— Из нее выйдет нечто необычайное.
Однако, чем же они жили? Откуда черпали средства для музыкального образования? — Он устроил за городом игорный дом, на проезжей дороге в Колонь. Туда приходили играть студенты. Вот был их источник дохода, и ничего иного, так как теперь уже Браскасу внимательно следил за поведением Франсуэлы. Никакая мать не могла бы следить за ней строже его.
— Все это, ради твоего голоса, — говорил он.
Наконец когда она завершила свое музыкальное образование, и он уверился, что из нее вышла великая артистка, он заставил ее внезапно появиться на сцене! Он просто «вытолкнул» ее туда, как говорил сам. Она пела в театре Капитолия — под именем Глорианы, которое он сам выдумал для нее — и была принята публикой с восторгом, с обожанием.
Уехав в Италию, она произвела фурор в Болонье, Венеции, во Флоренции — под именем Глорианы, которым он заставил ее назваться, находя это имя очень звучным по-итальянски и очень романтичным. После того, они стали путешествовать из столицы в столицу, из Тюрена в Берлин, из Вены в Мадрид.
Она, увлекающаяся, вся разгоряченная каждый вечер жгучими взглядами мужчин, отдавалась целиком и увеличивала постоянно число своих поклонников. Он, удовлетворенный, но осторожный, держался всегда настороже, говорил за нее с директорами театров, заключал очень выгодные условия — оставаясь всегда властелином и слугой, то причесывая ее, то принимаясь колотить, до того знаменитого дня, когда, наконец, Глоpиaнa — Глориани, уже прославившаяся, дебютировала впервые в Итальянской опере, в роли Травиаты Верди, и полная, белая, с длинными рыжими волосами, была восхитительна, едва успев накинуть на себя атласное зеленое платье морского цвета, с тюлевой туникой, которое накануне было надето на королеве, на балу в Помпейском доме.
Глава шестая
В последнем акте она была невозможна. Она, полная жизни, не сумела верно передать вздохи и страдания умирающей. Ее полная шея ничем не напоминала собой чахоточную; вздохи ее походили на шепот любви, а в стонах и жалобах слышался, здоровый молодой голос зовущей к себе женщины.
Некоторые принялись шикать, но это шиканье заглушено было единодушным бешенным взрывом рукоплесканий — за исключением нескольких женщин, которые с досады, закрывшись веерами, до крови кусали себе губы. Ведь, она играла перед такой публикой, которая быстро умеет понять, в чем дело. Разумеется, эта роль умирающей была не по ней, она не умела умирать, так как во всем существе ее сказывалась полнота жизни; куртизанка — вполне, но отнюдь не умирающая; так что же? ее и нужно было брать такой, какова она есть. Именно, «брать», это и было настоящее слово, так как она отдавалась. Это, именно, и было причиной ее необычайного успеха на сцене; казалось, будто вместо аплодисментов артистке, к ней тянулись руки, чтобы овладеть ею — ею как женщиной; это был не более, как порыв желания, страсти, похоти, вылившийся в этих бурных аплодисментах.
Сходство с королевой также играло не последнюю, роль во всеобщем восторге; конечно, довольно отдаленное сходство, основанное главным образом на том платье, в котором она появилась, в первом акте. Это платье — дерзость! Пусть так; по крайней мере, «забавно». Королева, распевающая каватины! — это, ведь, редко случается видеть. Сожалели только о том, что Глориане не пришлось играть в костюме пажа: интересно было бы полюбоваться Ее Величеством в этом виде.
Каждый из зрителей, поддавшийся силе очарования этой мнимой королевы, предвидел возможность стать королем, хотя на несколько часов. В результате, — всеобщий энтузиазм. Ей поднесли огромный букет от мадемуазель Солновой. А когда опустилась занавес, и, утомленная игрой, задыхающаяся, Глориана, желая освежиться приложила свое пылавшее лицо к букету, она увидела себя окруженной толпой постоянных абонентов, которые пользовались привилегию входить за кулисы. Старые, молодые, почти все нарумяненные, прикрашенные они были безупречно одеты в черное платье с чересчур открытой грудью жилета; костюм наиболее соответствующей закулисным героям; при том же, они ехали прямо из театра на бал в оперу Буфф.