Король-девственник
Шрифт:
Вдруг флейта смолкла, и голос другого певца затерялся в шелесте крыльев улетавшей птички. Пастух повернул голову, с побледневшим, гневным лицом, заслышав чьи-то шаги.
Действительно, карабкаясь по снежным скалам, к нему приближался еще очень молодой человек, полный, белокурый, с цветущим здоровьем лицом, в маленькой круглой шляпе, украшенной перьями; на груди его охотничьего зеленого цвета костюма, обшитого галунами, болтался охотничий рог.
— Что тебе нужно, Карл? — резким голосом спросил пастух.
— Государь, — отвечал тот, с низким поклоном, — одно очень важное обстоятельство.
— Ах! да, князь Фледро вернулся! Он привез мне…
— Увы, нет, государь! Но ваша матушка вернулась из Берлина и желает видеть ваше величество.
— Так ты изменил мне? — гневно вскричал король, делая шаг вперед.
— Берегитесь, ваше величество! — сурово улыбаясь, проговорил Карл. — Если вы сделаете еще один шаг, я принужден буду, из уважения
Король, с тонкой презрительной усмешкой на губах, сказал:
— Да, ты убился бы! А тебе хочется еще жить, дитя? Тебя все еще интересно смотреть на пошлость мужчин и измену женщин! Ах! говорю тебе, Карл, вся эта движущаяся толпа смертных представляет собой гораздо менее ценную пыль, чем это снеговое облако, уносимое ветром, а все слова, которые были произносимы со дня первого новорожденного человека, не стоят ничего в сравнении с пением той птички, которую ты заставил улететь.
Он проговорил все это с какой-то горечью и задумчивостью, отчасти суровым, отчасти ласковым тоном, имевшим много общего с тоном юного Гамлета, для которого Шекспир создал подобную роль в волшебной сказки, известной под названием: «Сон в зимнее утро».
Он сел на снегу и, после минутной задумчивости, проговорил:
— Наконец, объяснись же. Зачем ты открыл тайну моего убежища?
Карл принудил себя придать своему лицу, которое светилось радостью, несколько серьезное выражение, и заговорил очень быстро, таким тоном, как — будто повторял заученный урок:
— Государь! Положение политических дел в государстве крайне опасное; с сожалением должен сказать вашему величеству, что выборы были сделаны далеко не так удачно, как того можно было ожидать, от опытной распорядительности ваших министров.
Вопреки предписанию о свободных кандидатурах и вопреки закону, ограничивающему число выборных коллегий, католические патриоты имели очень ограниченный успех циркуляры епископов своими пламенными речами о всеобщем единении германских земель вызвали раздражение в растерявшемся населении скорее, чем убедили его в пользе этого единения, а многие из национал либералов — т. е., пруссаки и еретики — склоняются сильнее на сторону державной власти. Куда увлекут нас эти люди? Президент совета сделал мне большую честь, сказав в моем присутствии, что если вспыхнет война, которая вовлечет Тюрингию в союз с Пруссией, то либералы воспользуются этим случаем для того, чтобы нас, католиков, подчинить партии протестантов. А до тех пор легко может случиться, что вновь избранные депутаты откажут вашему министру изящных искусств в кредит четырнадцати миллионов, которые дали бы ему возможность построить театр для Ганса Таммера; поговаривают также об одном очень дерзком адресе на ваше имя, в котором будут просить ваше величество даже вовсе изгнать из государства Ганса Гаммера, почти так же как просили Фридриха I-го — изгнать красавицу Мону Карис.
Карл умолк, задыхаясь. Король встал, — губы его дрожали, а глаза метали молнии.
— Если они откажут мне в деньгах, от которых зависит моя слава и слава моей страны, — закричал он, взмахнув своею флейтой в воздухе, с таким жестом, которым доезжачий хлещет кнутом непокорное стадо, — если они потребуют от меня, чтобы я отдалил от себя единственного великого из всех людей человека, и такого человека, вдобавок, которым я дорожу, тогда я, как Людовик французский вернувшись с охоты, со шляпой на голове и постукивая своими сапогами со шпорами, войду в парламент, и все власти должны будут преклониться перед мановением моего хлыста!
— Великолепно! — со смехом сказал Карл. — А я, позади вашего величества примусь трубить в мой рог, что заставит разбежаться всех адвокатов, как испуганных овец! Но то, что сделает и что имеет право сделать король, министры не смеют даже и пытаться сделать. Вот отчего происходит их тревога. Подумайте же, государь! ведь, уже ровно двадцать дней, как ваши слуги заметили, что не Фридрих II, а манекен в костюме Оберона сидит, повернувшись к ним спиной, в мечтательной позе, на берегу озера, близь грота Титания! И с этих пор весь двор в сильнейшем смятении; ваши конюхи, с восходом солнца, бродят из залы в залу, из сада в сад, отыскивая своего господина, испуганные, потерянные; некоторые из них вскакивают на лошадей и едут в Бург-де-Рез или в Замок-Сирен и на другой день возвращаются оттуда, видимо смущенные. Что же касается министров, то, право, они жалки. Луисберг, при первом известии о вашем исчезновении, уронил свою табакерку, даже не заметив этого, и вот уже три недели, как он машинально кладет два пальца в пустую горсть руки и набивает свой нос воздухом, вместо табаку! Но это у него вошло уже в привычку. Граф Лилиенталь, по утрам, не ходит уже в францисканский монастырь — выпивать свою обычную порцию, четырнадцать кружек пива, во славу Бога-отца, а между тем, он целый день выглядит пьяным; его, должно быть, опьяняет то, что он не чувствует себя пресыщенным. Ваше величество не узнает теперь Лоэнкранца! У него сделался
— Знаете, как их называет Бисмарк! «Животными, представляющими нечто среднее между австрийцами и гиппопотамом…» и вот, эти то Тюрингцы приобрели теперь такую резвую, подпрыгивающую походку, точно репортеры, пришедшие в смятение. Весь Нонненбург превратился в какой-то смешанный гам, то рассказывающий, то осыпающий других вопросами. По утрам, профессора в университете, стоя на кафедре, забывают читать свою богословию и говорят лишь о том, где бы отыскать короля, а студенты, ходя вокруг бассейнов, спрашивают друг у друга с не меньшим беспокойством, то о том, нельзя ли им будет воспользоваться на это время кредитом в ресторан Германия, то — скоро ли вернется в столицу ваше величество! И артиллеристы, вычищающие дула пушек, присланных вам вашим кузнецом из Пруссии, и бюрократы, в своих мрачных углах, почесывающие кончик носа бородками своих перьев; и художники в своих мастерских, украшающие лилией или розой какую-нибудь Еву с копии Овербека, все мучатся незнанием того, что случилось с их королем, порывистым, как бомба, лучшим из всех каллиграфов в мире и превосходящим своей красотой всех женщин и всех богинь! Никто не проглотит куска без того, чтобы не вскричать: однако, куда же отправился Фридрих II? Даже нищие, прося милостыню, в то же время, расспрашивают, нет ли известий о вашем величестве; и пусть дьявольский сатир, который, на дорожках Венусберга, изображен целующим плечи нимф, пусть он покарает меня, если я солгу, сказав, что вчера вечером Оттилия спросила меня, облизывая кончиком языка пену, которая стекала из стакана: «Правда ли, будто „Бледный Король“ — это ваше прозвище ныне — был похищен в волшебную страну и будет возвращен нам только тогда, когда от него родится у царицы фей двое детей, мальчик и девочка?»
— В таком случае; — отвечал я, — он вернется через девять месяцев, так как нужно же будет дождаться близнецов.
— Ты молчал бы лучше, чем лгать-то, — строго сказал король.
— Мой разговор с ними был, ведь, равносилен молчанию, возразил Карл. — Ничего нет более скрытного, как обычная болтовня; и никто не знал бы, где находитесь вы, государь, если бы не вернулась ваша матушка из Берлина. Ах! Государь, ведь, королева Текла очень проницательная особа. Она не хотела поверить ни моим рассказам о тюльпане, растущем в Голландии, ни о синих лисицах в Гренландии, ни о цыганском таборе; даже, услышав легенду о близнецах, которые должны родиться у царицы фей, она только презрительно улыбнулась, чем очень сильно задела мое самолюбие, как рассказчика! Она пристально взглянула мне в глаза, и спросила: «Где же король»? а вы знаете, что от ее взгляда невольно вздрогнешь. Но я все-таки не сказал бы ей ничего — ничего правдивого, по крайней мере, — если бы королева Текла не вздумала грозить мне…
— Моя мать угрожала тебе! тебе, мой маленький слуга?
— Лично мне, нет. Но в ту минуту, когда она меня спрашивала, мы были в царском саду, на берегу озера; прекрасный лебедь, который уже несколько раз тянул барку, когда вы, бывало, мечтали, при свете луны, подплыл очень близко к нам и стал щипать траву возле берега; королева, же взглянула на него таким взглядом, от которого я содрогнулся; очевидно, не согласись я отправиться на поиски вашего величества, лебедю пришлось бы быть не в Парсивале, но в руках вашего повара, и я принужден был бы есть приготовленным под каким-нибудь соусом эту божественную птицу, которая тянет золотой цепью лодку Лоэнгрина.