Король долины
Шрифт:
— Лорел, не надо об этом.
— Я хотела бежать за тобой следом. Но он клялся, что найдет меня. Он совсем обезумел.
— Я знаю. Я даже хотел поехать за ним сейчас, попробовать увезти его отсюда, но понимаю, что ничего не выйдет.
— Не ходи! — твердо сказала она. — Даже не думай об этом. Он сошел с ума. И ты за него не отвечаешь.
— Если не считать, что я его сын, — тихо проговорил Клейтон.
— Нет, Клей, больше нет.
Что-то в ее голосе поразило его.
— Что ты хочешь этим сказать?
С улицы донесся шум: несколько человек пробирались сквозь сугробы. Клей хотел было встать, но она схватила его за руки и удержала.
— Куда ты?
— Мне пора.
— Клей, ты любил меня когда-то. Возьми меня с собой, забери отсюда. — Она больше не владела собой, Клейтон чувствовал, как дрожат ее пальцы.
— Не могу, Лорел. Не проси. Между нами давным-давно все кончено.
— Ты собираешься к Гэвину. Я по глазам вижу. Не ходи к нему, Клей!
— Не собираюсь я к нему, — сказал он удивленно. — Я уезжаю отсюда навсегда. Хватит с меня Гэвина, я свободен от него.
Она покачала головой.
— Нет, ты не свободен. Никто не может освободиться от дьявола, пока он сам не отпустит. — В глазах ее вспыхнула злая мудрость, она еще крепче стиснула его руки. Клейтон почувствовал, что покрывается холодным потом. — Послушай, что я скажу, Клей, — шептала она. — Я могу освободить тебя от него! Я расскажу тебе правду. И ты будешь свободен, сможешь забрать меня отсюда, и тебе нечего будет бояться…
— Мне и так нечего бояться. Я не боюсь его.
— Тише, — сказала она, оглядываясь через плечо. — Он может услышать. Он не человек — он дьявол. И он тебе не отец.
Клейтон оттолкнул ее от себя и шагнул к двери. Она бросилась за ним, вцепилась в куртку, повисла. Глаза горели диким огнем.
— Выслушай меня, — молила она. — Я могу освободить тебя! Жизнью твоей заклинаю, выслушай! Ты знаешь, за что он убил Сэма?
Клейтон попытался вырваться — она испугала его, ему не терпелось скорее уйти.
— Слушай же! Он думал, что я не могу иметь детей, повез меня в Денвер, к врачу. Помнишь? Доктор должен был лечить меня от бесплодия, а выяснил, что я, — она смущенно улыбнулась, — беременна. Тогда он сделал анализ Гэвину — и сказал, что это он не может иметь детей, и никогда не мог. И не сможет. Это неизлечимое! Доктор сказал, что это у него от рождения. И сделать ничего нельзя. И тогда я, наверное, просто лишилась рассудка. Я рассказала ему, что это был ты — в ту ночь, в хижине…
— Ты говоришь, от рождения… — Клейтон наконец понял — и замотал головой. — Не мог иметь детей… Но как же я…
На лице Лорел теперь играла улыбка — ехидная, злорадная.
— Гэвин вышел от врача бледный, как покойник. А я радовалась! Он был убит, поражен в самое сердце, у него свет померк в глазах, — ее трясло. — А я думала о твоей матери, как она должна была его ненавидеть — наверное, так же, как и я.
Она продолжала говорить, и теперь ее била мелкая дрожь:
— Потом мы вернулись домой, в долине шел дождь, и Гэвин пошел искать того человека. И он нашел его, нашел Сэма — выбирать-то ведь было почти не из кого. А потом он заставил меня поклясться, что буду молчать. Он говорил, что если я скажу хоть слово, хоть одной живой душе, он отведет меня в горы, голую привяжет к дереву и так бросит. И с того самого дня он больше не живет, понимаешь? Он сидит в своей комнате, как больной зверь в клетке; уже семь лет он не спит со мной. И знаешь, Клей, после всего этого… мне стало жаль его. И я хотела его…
Клейтон шагнул за порог на неосвещенную улицу… Взглянул направо, налево, но не заметил в темноте никаких признаков жизни. С крутой крыши банка — напротив, через дорогу — сорвался ком снега и, обрушившись на тротуар, поднял легкое пушистое облачко.
И вновь воцарилась тишина, город спал. Ветер вырвался из-за угла и шлепнул его по щеке. Клейтон слышал, как в конюшне, чуть выше по улице, еле слышно переступают лошади. Двадцать один год ему был тогда, девять лет назад, когда он прятался в конюшне, а Билл Кайли хотел его убить и поджидал на улице. Там он впервые сражался за Гэвина. Там — в каких-то двадцати ярдах отсюда — терпеливо покачивался в своем кресле Риттенхауз, спрятав револьвер под одеялом, прикрывающим его бессильные ноги. Казалось, по пустынной улице бредут призраки давно ушедших людей. Вот Сэм Харди — всегда добрый, заботливый, умолявший его в Таосе не губить в себе мужчину. Сэм Харди, который любил его мать, но не мог на ней жениться, который стоял у ее могилы с сухими глазами. Теперь Клейтон думал о своей матери — и не испытывал стыда за нее, только грусть. Он никогда не понимал ее по-настоящему, и теперь гадал, возможно ли это вообще — понять в человеке его глубинную суть, самое сокровенное в нем, то, что никогда не должно выйти на свет.
Клейтон попытался вырваться из тисков оцепенения, более сильного, чем объятия холодного ночного ветра. Куда-то идти? Что-то делать? Некуда, незачем… Он медленно побрел к конюшне. Из дверей салуна Петтигрю доносились сердитые голоса, ветер подхватывал их и уносил прочь. Когда ущербная луна скроется на рассвете за гребнями Сангре, эти люди толпой поскачут к дому человека, который тридцать три года держал их в узде. — Господи, чем же я обязан ему сегодня? — спрашивал Клейтон сам себя. — Мы оба жили словно в темноте, ни один из нас не знал о другом, кто он такой, и говорили друг с другом на разных языках. Он убил моего отца, а я похитил жену у него из постели, отнял навсегда. Так что мы квиты: долг был велик, а расплата — страшна.
Из темноты конюшни тихо вышел конюх-мексиканец и так неожиданно тронул Клейтона за руку, что тот нервно шарахнулся.
— Уезжаете, мистер?
Клейтон зажмурился, тряхнул головой и кивнул. Вдохнул крепкий запах конюшни и вспомнил молодую женщину, которую нашел на поляне. Тихий голос из тьмы, созвучный его собственному голосу. Он обещал Телме, что приедет за этой девочкой. Детям тьмы не найти дела лучше, чем быть поводырями у слепых, думал он, у слепых и стариков…
Конюх похлопал кобылу по боку.
— Она хорошо поела, — сказал он. — Голодная была очень.
Клейтон вскочил в седло, уселся поудобнее и выехал из ворот. Низкая луна просвечивала размытым пятном сквозь облака, как будто затонула и медленно опускалась на дно, куда-то за хребты Сангре.
Глава тридцать четвертая
Ветер стонал на краю заснеженной прерии, словно скорбящая мать: тихо, печально, неспешно. Этот скорбный голос как будто молил Клейтона о чем-то, и он придержал кобылу, чтобы вслушаться. Нет, только ветер. Но все равно, теперь он знал: ребенок Эсперансы мертв. Явственно, словно она лежала здесь, рядом с ним, он увидел, как медленно ползут по смуглым щекам слезы из невидящих глаз. Боль рванулась внутри. Он задрожал и привалился к стволу дерева, а ветер все выл и выл во тьме.
Сколько он оставался у этого дерева, Клейтон не помнил. Было очень холодно. Жалобно заржала кобыла, он положил ладонь ей на бок и почувствовал, как она окоченела — и только тогда ощутил холод, тронул ее и двинулся вверх, через пригорок. Из темноты возник, мерцая окнами, такой знакомый прямоугольник хозяйского дома. В окнах гостиной горел свет, перед верандой стояла запряженная двуколка, лошади были старательно укрыты попонами. Подъехав поближе, Клейтон услышал, как из дома донесся хриплый кашель, потом смех. Он кивнул сам себе. Повел кобылу к конюшне, открыл крючок, завел ее в стойло. В конюшне было темно и влажно — лошади надышали. Клейтон снял со стены две попоны и укутал кобылу получше. Даже здесь, в конюшне, было холодно, и лошади жались одна к другой, чтобы согреться.