Король эльфов. Книга III
Шрифт:
И то сказать, когда Авенту первый раз с дальних холмов увидал, аж дух захватило: как серьга драгоценная в окаеме реки! Майское было солнце и, божечки-божечки, сколько храмов бежит по скале! И не серые угрюмые убежища от мирской суеты, а самая суета и есть – красные, позолощённые, с хрусталями какими-то по вершкам, ей-же-ей полный расцвет жизни! И эти вот служители в пышных одеяниях, все их атрибуты помпезные (скипетры какие-то и держальные серебряные шары в изумрудах и еще чтой-то – не силен я в атрибутике, не такому Голоху меня обучили!), словом, ах! Богатый город! И хотя промыкался месяц сей в торговых патрулях да в казарменных станциях и башенки дворцовые лишь краешком глаза задел, а ничуть о золотой долине Фанумской не жалел (а и была ли? или всё воздушный обман?) и весело оглядывал сейчас застывших в карауле товарищей: надолго ли они на моем празднике? Ибо жизнь твоя, учил Елизер, есть праздник.
Да-да, жизнь есть праздник, и как раскрасишь –
Ах, был бы я сам коронованный король – завел бы еще в Авенте живопись поярче. Вот прямо на углу этого придела и поместил бы лучшего самостийного мастера. И первое, что велел бы выкрасить на черновом полотне – бескрайнее Авентийское небо. Не пожалел бы полказны за голубой ляпис, что по весу песка златого ценится, неужто же сие царское зерцало голубой мещанской медянкой размалевывать? Али изатисом пьяным прикажете, в который раствор еще и (пфф!) помочиться надо? Ах!
А потом уже – можно и за божьих сих льстецов живописцу приняться. Эка распустили багряные мантии! Но за дражный кошенильный кармин пусть-ка сами платятся, ажно раздобрели пуще доспеха! Потом и за мою королевскую стражу – ах, зеленая крушина и каряя сепия из морских гадов, вот будут мои флагманские цвета, прямо как у Маренция! Ну а на толпу почтенную, думается, хорошо пошла бы родная коголанская желтушка, что дает столь сластное ambre! Ахаха!
Но полно! О Глаше, сколько ж тут еще потеть?..
Значит: нужна придворная картина, где каждый гвардеец – молодец, чист лицом и возвышен духом. Безо всякой ретуши, безо всяких задних мыслей о вечернем кабаке, чтобы были не житейские люди, а лучшие их портреты, будто от владык отделившиеся и застывшие навсегда в минутной славе. А я (король Гаэль) которых-то ветеранов, замерших почтительно, даже поименно знаю и лично по кирасе прихлопну по-товарищески (не обжечься бы!), шествуя мимо. Вот – Эламир, декан нашей боевой палатки: голубоглаз, почти как я (чутка потемнее), всегда подтянут, выбрит начисто… но усы щегольски подвиты и камзол-то под кирасой заказной, рукава-то видные – без локтевых заплат или общажных накладных манжеток (ох же ересть копеечная!), истый сияющий рыцарь и даже в жар холоден! Стоит широко и твердо, десница державствует на пике, ладно упертой к берцовому сапогу; тоже ликом к проходу, ровно супротив меня… на резвушек розовых и не щурится, а перится ввысь над разноцветными беретами зрителей – на ратушу купеческую. Без руны ясенно – витийствует о той Фалерии белокурой, воздыхающей на богатом балконе (ох, я и сам только-толь на златчивый подол ейный заглядывался!); но на сей панораме праздной об этом не надобно, а лучше пусть герой настоль празднеству верует, что в зеницах его облака отражены, будто Глаховы архангелы и Метаровы девственницы в хороводе! За спиной его маячит толстяк Милон, рыжие потные патлы нелепо выбились из-под каски, придется его с картины вытереть. Но вот – Симеон-левша, тоже добрый воин, хотя и без щегольства, но службе как волк-самоед предан, и ямки оспяные на лице будто от кузнечных горячих брызг, покуда меч его ковали, и в глазах его караковых будто алые искры пылающих вражьих стойбищ; и также – будто желтые брызги пенного эля во славу Авенты. Ибо истинный Глах – таков! – не священные комедии веселят гулкого бога, а доспехов бранный звон да бакхические гимны выживших! И напрасно оружейник выдал подновленные кирасы, бо сражений не знавшие… надость дорисовать Симеону пару серебряных рубцов на грудине, дабы блики боевые на ярком солнце так и глашили ротозеев! Ошую, через двоих бестолочей, – еще богатырь, именем Левадий, даже парадная каска чудом держится на глыбе головы (ох, смеялись утром, да он добродушный!)! И кирасы нет ему цельной, а выбрали от тележин две щитовые пластины с королевским гербом, навязали тож как могли на грудину и спину, да что ему! Ах, с такими соратниками и не стыдно на божий пир, славная картина! И да-да! – и уже я слышал Ньордовы фанфары…
И в этот час – вынесли сакральную чашу (знаменующую тот горный ключец, где божья встреча сбылась, поведаю сейчас!) и началось шествие. Ох, я и любил эти местечковые перетолки! Давеча за вечерницей собратья гордились взахлеб, даже через неуместные шутки, иную стыдно и повторить! Но было так: юный Глах, как поется в похвальбах, явился из-за моря; бурей прошелся по краю, требуя поклонения старых богов; Авенты ще не бывало, а кто пришел с божьей дружиной, те назывались асы и стали Невецией, а кто живал здесь до – на возвышье стали Тригородьем; и судили-рядили Тригородские лэрды и не ведали спасенья; а Мокошь – была гадалка из лесного народа, с дочкой Метарой от незваного гостя, дышавшего медом; но так красочна дева была – и без Глаха распетушились бы лэрды, борясь за нее; и локоны золотые, и аметисный взор; и открыла им Мокошь –
Ах! А кто скажет, что в каждом-любом знатном городке похожая путаная история, то и будет прав! Боги многолики и являться могут в разных местах – учили так в ликейоне. И ежель возлюблены семиразно, почему и не разыграть знакомство еще и еще? Вот так шествие и строилось:
Из Арбалетных Ворот вышли сперва на площадь собственные Маренциевы охранники, разодетые (мать честная!) mi-parti. Куда распараднее! Разноцветные шоссы, уходящие под пышные зелено-карие кальсесы; на каждом – придворный набитной жиппон (ну, gambeson по-коголански), да в руки им – огороменная мавеританская пика! Так одному не повоюешь! Еще и толпа, не видя через плечи, отрадно наваливалась и кричала короля; я шибче уперся сапогами в булыжень, аж до скрежета, удерживая спиной спину комрада (паренек с другой палатки, запамятовал! ох и глахослов!) – вот кому досталось холопотни от зевак! Так уж заведено! Пока набивные шуты на площади изображали небесную рать, гвардейцам досталась участь торжественных столбов меж божествами и смертными. Ах, если кто тут и был асы – так вот именно я сотоварищи!
А вот и Маренций-Глах с архангелосами: сам-то в пурпуэне от плеч до пят, да золотой Глахов Шлем (так авентийскую корону величают, хотя и эльфами сработана) так и бьет отраженным солнцем, аки всамделишный нимбус! За ним седобородый кряжень (аж капельки пота в бороде): тригородский господарь Никеандр в буром медвежачьем плаще – а что жара? протокол пуще неволи! Признак древних корней семейства, как-никак, – то-то народнолесье за спиной взволновалось: загукали приветные кричалки, а кое-кто и обидки неморейским выскочкам. Но мрачен Никеандр и тяжел – с таким-то проклятием на семье (поведаю позже)! И трое сыновей за ним в разновейных мантиях даже шагают врозь… Зато вровень с Никеандром моложавый герой в голубой мантии – вот глазу отрада! – Ламарх, наварх Линдовара, невейской столицы. Ах, как чист челом – не иначе, заморским арничным намазом защищен треслойно! Слаще девы нежной в мужьих постелях (ходили такие насмешные стишки!), но в пиратском бою – сущий архангелос с горящим взглядом. Так говорят! И легко так народцу махнул, и отрадный ветер будто по заказу его мантию качнул. Тут уж все верноподданные и верноверные воскричали хвалу. За ними… за ними еще гулкая свита соратников и оружейников, и каждый в цветах господ и каждый важно держит шуйную перчатку одетой, а дёсную снятой. Тоже обычай – мол, готов и к сваре, готов и к собору!
А со стороны храма – ах, выходит белая дева с подружками, да у каждой хелистическая лира! Ох, сватовская музыка! Выходит в окружении жрецов-мимов, комедийно изображающих давешних лэрдов, преувеличивая и владения свои и достоинства… и охота позориться! Прямо язычество какое-то! Да ежели рассудить – то Никеандр, тригородец исконный, тоже должон среди жрецов выплясывать – ахаха! Сбросить свойну шубу тяжкую да на половицы строганы, бросить все проклятья-сглазы да в жертвенную чашу, чтобы желтым глазом заиграла в жарком крикливом воздухе, – да и айда гопака, тряся высвобожденными пузенями, – ой, умора! У меня аж слезы брызнули из глаз (а не утереться ж!) и картинка опять расплылась в цветовые пятна…
Ах! Еще и обряд женитьбы в этот день! И были те девицы – что богатая клумба-цветочница за слюдяным оконцем (в старом доме в Коголане): так обнялись тесно… цвет в цвет нежно-розово-голубо перетекает, что неразличны линии, но видны будто души их! Ах, таились же во храме, вон еще открыта там голубая притворница! И ароматы их еще несли нежность и прохладу – будто и до меня навеяло; право, как зефиром по осолоневшим губам! А божья невеста хороша, хотя лица и не понять, но голос нежен и дрожит, бо долгожданные каплицы росы на стенах дождевой ловушки:
– Да будет светел господин мой Глах! Меня зовут Метара. Прими же лоно мое! Ибо дал мне Ньорд-отец благословенье призывать тебя! Прими и племя мое…
Болтали вчера – Маренцевская любезница со двора, имя подзабыл, но красивейшая! По королевской мольбе (ох! так болтают!) играет Метару для юбилейного праздника… вот запели: и ныне, и будешновенно! Красиво! Но, сказать по чесноку, неможно так! Метаровы храмы везде горазды, но никогда нет первой жрицы, ибо старшая – Метара сама, и всегда пустеет святое место во алтарнице, ежели снизойдет до человечьих бед!