Король гор. Человек со сломанным ухом
Шрифт:
Что касается меня, то я лежал в безопасном месте, укрытом от пуль, где пытался устранить последствия своей смертоносной акции и вернуть к жизни несчастного Короля гор. Его страдания были безмерны. Он жаловался на невыносимую жажду и сильную боль в животе. Ледяные руки Короля неестественно скрючились, редкий пульс с трудом прощупывался, дыхание стало прерывистым, а желудок безуспешно пытался извергнуть засевшего в нем истязателя. Однако разум Короля ничуть не помрачился, а его всепроникающий взгляд рыскал по горизонту, пытаясь обнаружить рейд Саламина и плавучую тюрьму Фотини.
Он сжал мою руку и сказал:
— Вылечите меня, дитя мое! Вы ведь доктор, и, значит, умеете лечить. Я не укоряю вас за то, что вы сделали. Вы были правы, когда хотели меня убить. Могу поклясться, что, если бы не ваш друг Харрис, я первым бы вас убил. Можно ли хоть чем-то погасить этот огонь внутри меня?
За жизнь я не держусь. Я достаточно пожил. Но если я умру, то вас убьют, а значит, зарежут мою бедную Фотини. Как я страдаю! Пощупайте мои руки. Кажется, они больше не слушаются меня. Вы думаете, у этого американца действительно хватит духу исполнить свои угрозы? Что вы мне там говорили? Фотини любит его! Несчастная! Я растил ее, чтобы она стала женой короля. Пусть она лучше умрет, чем... Нет, я даже рад, что она влюбилась в этого молодого человека. Может быть, он сжалится над ней. Кто вы для него? Всего лишь друг, даже не соотечественник. Друзей может быть сколько угодно, а вот другой такой Фотини нет в природе. Если мне будет выгодно, я задушу всех своих друзей, но я никогда не убью любящую меня женщину. Если бы он только знал, как она богата! Американцы ведь практичные люди, во всяком случае, так говорят. Но бедная невинная крошка не знает, насколько она богата. Я должен был сказать ей об этом. Как ей сообщить, что у нее четырехмиллионное приданное? А тут еще этот Колцида! Вылечите меня ради всего святого, и я раздавлю эту гадину!
Я не врач и обладаю лишь самыми элементарными знаниями в области токсикологии. Тем не менее я вспомнил, что при лечении отравления мышьяком используется метод, схожий с методом доктора Санградо27. Чтобы освободить желудок больного от мучавшего его содержимого, я глубоко запустил пальцы в королевский пищевод. Тем самым я вызвал рвотную реакцию, и вскоре мне показалось, что значительную часть яда удалось исторгнуть. Реакция организма не заставила себя ждать. Кожа Короля покраснела, участился пульс, порозовело лицо, заблестели глаза. Я спросил, нет ли у него че-
ловека, умеющего пускать кровь. В ответ он перетянул руку и в разгар перестрелки, когда вокруг нас жужжали шальные пули, преспокойно сам себе вскрыл вену. Из него выплеснулось не меньше литра крови, после чего Король мягким и спокойным голосом спросил, что еще он должен сделать. Я велел ему пить, потом еще пить, и вообще пить до тех пор, пока вода окончательно не смоет остатки мышьяка. Тут весьма кстати оказался бурдюк с белым вином, ставший причиной смерти Василия. Остатки этого вина развели водой, и оно вернуло Короля к жизни. Он слушался меня, как ребенок. Мне даже показалось, что, когда я первый раз протянул ему чашу с разбавленным вином, его страдающее величество сделало попытку поцеловать мне руку.
К десяти часам вечера Королю стало гораздо лучше, однако его кафеджи умер. Бедняга не смог ни согреться, ни избавиться от яда. Его тело сбросили на дно оврага. Все защитники нашей позиции находились в добром здравии, никто не был ранен, но все были голодны, как волки. Я уже больше суток ничего не ел, и мой желудок буквально вопил от голода. Противники же, чтобы нас раззадорить, всю ночь пьянствовали, объедались и бросали нам обглоданные кости и пустые бурдюки. Наши в ответ несколько раз выстрелили наобум, после чего до нас долетели отчаянные крики и предсмертный хрип. Колцида был мертвецки пьян. Раненые и больные орали, не переставая, а я из-за адского шума всю ночь не сомкнул глаз. Ах, сударь, сколь бесконечными кажутся ночи тому, кто не уверен в завтрашнем дне!
Наступившее утро было хмурым и дождливым. Не успело взойти солнце, как небо затянуло тучами, и серый дождик начал равнодушно поливать и друзей, и врагов. Мы сразу приняли меры, чтобы уберечь от падающей воды ружья и патроны, а вот армии генерала Колциды элементарного благоразумия не хватило. К тому же враги плохо маскировались, стреляли трясущимися руками, и первая же схватка закончилась в нашу пользу. Я решил не стоять в стороне и тоже взял в руки ружье. Что из этого вышло, я вам опишу лишь через несколько лет, да и то, если позволит врач. Я уже не раз вам объяснял, как относится к убийству человек, не созданный для такого рода занятий. Хаджи-Ставрос хотел последовать моему примеру, но руки совсем его не слушались. Они распухли и сильно болели. Я с обычной для меня откровенностью сообщил ему, что такая беспомощность, скорее всего, сохранится до конца его дней.
Около девяти часов противник, который все это время активно отвечал на наши выстрелы, неожиданно развернулся к нам спиной. Послышались звуки ожесточенной перестрелки, не имевшей к нам никакого отношения, из чего я сделал вывод, что на господина Колциду внезапно напали с тылу. Откуда же взялся этот нежданный союзник? Может быть, стоило разобрать нашу баррикаду и идти на соединение с ним? Я считал, что это необходимо сделать, Король выразил надежду, что нам на помощь пришли регулярные войска, а Тамбурис лишь покусывал свой ус. Все наши сомнения очень быстро разрешились. Хорошо знакомый голос скомандовал: «Go ahead!»1, и сразу трое вооруженные до зубов молодых людей, словно тигры, прорвались сквозь вражеские ряды, перелезли через баррикаду и оказались на нашей позиции. У Харриса и Лобстера в каждой руке было по шестизарядному револьверу. Джакомо держал в руке ружье и, задрав вверх приклад, размахивал им, как палицей. По его мнению, именно так следовало пользоваться огнестрельным оружием.
1 Вперед! (англ.)
Если бы в нас ударила молния, она произвела бы меньший эффект, чем вторжение этой троицы, сеявшей вокруг себя смерть и разрушение. Мои сотрапезники, опьяненные битвой и предчувствием победы, не обратили внимания ни на меня, ни на Хаджи-Ставроса. Они видели лишь тех, кого собирались убить, и одному Богу известно, чем это могло кончиться. Бедные бандиты, ставшие моими соратниками, изумленные и растерянные, мгновенно сдались, не успев ничего предпринять в свою защиту. Что касается меня, то если бы я даже попытался своим криком их спасти, то и тогда не смог бы остановить разбушевавшихся мстителей. Звуки выстрелов и победные крики совершенно заглушили мой голос. Димитрий, притаившийся между мной и Хаджи-Ставросом без всякой пользы присоединился к моим воплям. Харрис, Лобстер и Джакомо стреляли, бегали, били и считали выстрелы, причем каждый на своем языке.
— One! — говорил Харрис.
— Two!28 — отвечал Лобстер.
— Tre! Quattro! Cinque!29 — вопил Джакомо.
Пятым оказался Тамбурис. Его голова разлетелась после удара прикладом, как разбитый камнем орех. Мозг Табуриса разбросало во все стороны, а тело погрузилось в родник, словно куча тряпья, брошенная прачкой на берегу реки. Выполняя свою чудовищную работу, мои друзья выглядели просто прекрасно. Они с наслаждением вершили правосудие и уже опьянели от убийств. Ветер растрепал их волосы, а глаза сверкали таким адским огнем, что трудно было понять, чем они сеют смерть — руками или глазами. Когда вокруг не осталось ни одного стоявшего на ногах противника, а в живых, не считая нас,
остались лишь трое или четверо раненых, неподвижно лежавших на земле, они наконец перевели дух. Джакомо заботило лишь одно: удалось ли ему в этой неразберихе размозжить голову Хаджи-Ставросу. Однако Харрис наконец вспомнил обо мне и крикнул изо всех сил:
— Герман, где вы?
— Здесь, — ответил я, и три разрушителя прибежали на мой голос.
Обессиленный Король гор оперся на мое плечо, прислонился к скале, в упор взглянул на людей, перебивших так много народу, чтобы добраться лично до него, и твердым голосом сказал: