Король гор. Человек со сломанным ухом
Шрифт:
бинете жреца Урании50, а возможно, даже друга Бертоле51. А глядя на ваши приветливые лица, я понимаю, что вы не являетесь жителями этого княжества кислой капусты. Так мне подсказывает сердце. Друзья мои, у нас с вами одна родина. Ваш доброжелательный прием наводит меня на мысль, что вы французы. По чьей злой воле вы оказались так далеко от родной земли? Дорогие земляки, какая буря забросила вас на этот негостеприимный берег?
— Дорогой полковник, — ответил доктор Нибор, — взываю к вашей мудрости и прошу не задавать сразу так много вопросов. Будьте так добры, позвольте все объяснить вам постепенно и по порядку. Вам еще многое предстоит узнать.
Полковник покраснел от гнева и резко ответил:
— Не вам мне указывать, милейший!
Тут ему на руку упала капля крови, и это резко изменило ход его мыслей.
— Глядите-ка, — сказал он, — у меня идет кровь.
— Ничего страшного. У вас восстанавливается кровообращение и из сломанного уха...
Фугас живо поднес пальцы к уху и сказал:
— Разрази меня гром, так и есть. Но пусть я буду проклят, если помню, как это случилось!
— Я наложу вам пластырь, и через два дня все пройдет.
— Не стоит беспокоиться, дорогой Гиппократ. Щепотка пороха — и все будет в норме.
Господин Нибор все же счел своим долгом применить не столь военизированный способ лечения. Тем временем вернулся Леон.
— Ай-ай! — сказал он. — Вы исправляете то, что я натворил.
— Каналья! — воскликнул Фугас, вырвавшись из рук господина Нибора и пытаясь схватить Леона за грудки. — Так это ты, штафирка, сломал мне ухо?
Леон был настроен очень доброжелательно, но тут у него лопнуло терпение. Он резко оттолкнул полковника и сказал:
— Да, сударь, это я сломал вам ухо, но если бы не случилась эта небольшая беда, то вы, можете в этом не сомневаться, лежали бы сейчас в сырой земле. Это я спас вам жизнь, купив вас за собственные деньги, когда за вас просили всего двадцать пять луидоров. Это я три дня и две ночи подкидывал уголь в топку нашего котла, а мой отец выдал свою одежду, которая сейчас на вас. Вы находитесь в нашем доме и пьете водку, поданную нашей служанкой. И ради бога, перестаньте называть меня штафиркой, а мою мать мамашей и выкидывать наших друзей на улицу, а также называть их головорезами.
Страшно смущенный полковник пожал руки Леону, господину Рено и доктору, галантно поцеловал руку госпожи Рено, залпом выпил наполненный до краев водкой бокал для бордоских вин и голосом, в котором чувствовалось волнение, произнес:
— Добродетельные жители, забудьте порывы грубой, но благородной души. Отныне обуздание страстей станет для меня непреложным законом. Как прекрасно, победив все народы мира, научиться побеждать себя самого.
Сказав это, он подставил ухо господину Нибору, и тот быстро закончил перевязку.
— Позвольте, — сказал он, напрягая память, — значит, меня не расстреляли?
— Нет.
— И я не замерз в башне?
— Так и есть.
— А почему с меня сняли мундир? А, понимаю! Я в плену!
— Вы свободны.
— Свободен! Да здравствует император! Но тогда нельзя терять ни минуты! Сколько лье отсюда до Данцига?
— Очень много.
— Как называется это местечко?
— Фонтенбло.
— Фонтенбло! Это во Франции?
— Департамент Сена-и-Марна. Мы как раз собирались познакомить вас с супрефектом, но вы выкинули его на улицу.
— Плевать я хотел на всех супрефектов! Я везу письмо императора генералу Раппу, и мне необходимо сегодня же отбыть в Данциг. Одному Богу известно, поспею ли я вовремя!
— Бедный полковник, вы доберетесь туда слишком поздно. Данциг сдан.
— Это невозможно! Когда это произошло?
— Тому уже сорок шесть лет.
— Черт возьми, вы изволите... смеяться надо мной!
Господин Нибор вручил ему календарь и сказал:
— Вот, сами убедитесь. Сегодня 17 августа 1859 года. Вы заснули в башне Либенфельда 11 ноября 1813 года. С тех пор прошло без трех месяцев сорок шесть лет, и все это время жизнь шла своим чередом, но без вашего участия.
— Двадцать четыре и сорок шесть. Но, если верить вашим расчетам, то сейчас мне семьдесят лет!
— Ваша резвость свидетельствует о том, что вам по-прежнему двадцать четыре года.
Полковник пожал плечами, разорвал календарь, топнул ногой и сказал: «Ваш альманах — это какая-то шутка!»
Господин Рено побежал в библиотеку, выбрал наугад несколько книг и стал демонстрировать годы их издания — 1826,1833,1847,1858.
— Простите меня, — сказал Фугас, обхватив голову руками. — Все это так неожиданно! Я не думаю, что кому-то доводилось испытать что-то подобное. Мне семьдесят лет!
Жалостливая госпожа Рено принесла из ванной комнаты зеркало и вручила ему со словами: «Смотрите сами!»
Он взял зеркало обеими руками и, словно впервые, стал рассматривать свое лицо. В этот момент на улице появился бродячий шарманщик, и хрипящая машина грянула песню «Отправляясь в Сирию».
Фугас швырнул зеркало на пол и закричал: «Что вы мне голову морочите? Я ведь слышу песню королевы Гортензии!»52
Господин Рено, стал терпеливо объяснять ему, одновременно подбирая осколки зеркала, что песня королевы Гортензии приобрела общенациональное и даже официальное звучание, что теперь полковые оркестры вместо свирепой Марсельезы исполняют именно эту милую мелодию, и что солдаты — вот ведь странность! — не стали от этого хуже сражаться. Однако полковник, не слушая его, открыл окно и крикнул шарманщику-савояру53:
— Эй, дружок! Получишь целый наполеондор, если скажешь, какой нынче год!
Услышав это, шарманщик пустился в пляс вокруг своего музыкального ящика.
— Делай, что тебе говорят! — крикнул полковник. — Оставь в покое свою дьявольскую машину!
— Получу полтину от господину!
— Да не полтину я тебе дам, а целый наполеондор, если скажешь, какой сейчас год!
— Ишь чудной-то, хи-хи-хи!
— Если сейчас же не скажешь, я тебе уши отрежу!
Савояр пустился наутек, но тут же вернулся, словно до него дошел смысл мудрого изречения: «Кто не рискует, тот лапу сосет».