Король и Злой Горбун
Шрифт:
– Ну ты чего, братишка? Не ты первый со мной летишь. Ничего страшного, поверь. Ну хочешь, я тебе парашют отдам?
– Чей? – подозрительно осведомилась у командира стюардесса.
– Ну не свой же, – поджал губы командир.
– Я свой не отдам! – вскинулась стюардесса. – Что за дела! Вот свой и отдавай, если такой щедрый!
Рассыхаев слушал их треп, все больше и больше белея лицом. Уж если экипажу в гражданской авиации выдали парашюты, дело совсем плохо. Но Рассыхаев пока не знал, насколько это плохо. Знание пришло к нему очень скоро. Опять громыхнуло, но теперь уже где-то в хвосте. Удерживаемый своими мучителями,
– Не-е-ет! – прорвало Рассыхаева.
Тут уже возопила и «массовка». До сих пор все добросовестно изображали «пассажиров» и с интересом наблюдали за происходящим, но теперь и «массовка» поверила в близость смертельных неприятностей и взбунтовалась.
– Ну все! – удрученно сказал командир и отпустил несчастного Рассыхаева. – Остался я теперь без премии!
Глядя на него, и вправду можно было поверить, что это единственное, что его сейчас удручает.
Самолет уже не катился. Он завалился на правый бок и издох, чего Рассыхаев, собственно, и ожидал с минуты на минуту. Я выбрался из своего развалившегося кресла и приблизился к нашему «пассажиру».
– Как вы? – участливо поинтересовался я.
Рассыхаев долго всматривался в меня. Было видно, что никак не может сфокусировать взгляд. Потом он объявил:
– Я вас где-то видел. Вы не в Бутове, случайно, живете?
– В Бутове, – на всякий случай подтвердил я.
Не хотел раскрываться перед ним прежде, чем подойдет его жена. Он сейчас пребывал в таком состоянии, что от него можно было ожидать всего, чего угодно.
32
– Мы иногда снимаем слишком жесткие сюжеты, – сказала Светлана. – Даже жестокие. Тебе не кажется?
– Угу, – подтвердил я.
– Ты так спокойно об этом говоришь?
– А как я должен говорить?
– Женя, мы вертим людьми, как будто это неодушевленные предметы, куклы.
– Да.
Светлана недоверчиво, с нарождающимся изумлением, посмотрела на меня.
– Ты не хочешь говорить серьезно?
– Я серьезен, как никогда.
– И ты согласен, что для тебя эти люди – всего лишь куклы?
– Нет, конечно. Они актеры.
– Неправда.
– Актеры, – подтвердил я. – Играют в театре под названием «жизнь». Играют самих себя, заметь, над ними не осуществляется ни малейшего насилия. Мы для всех расписываем роли: для меня, для тебя, для наших операторов, для привлеченных к съемкам артистов, но только не для того, кто будет героем нашего очередного сюжета. Он поступает так, как сам считает нужным.
– Но внешние обстоятельства создаешь ты!
– А что такое внешние обстоятельства! Это и есть жизнь. Помнишь Федько, который опознал «бандита» в парне, который ни в чем криминальном не был замешан? Точно так же Федько поступил бы, случись это по-настоящему. Или нет?
– Ты всему можешь найти оправдание.
– Это не оправдание. Я просто объясняю, как мне все видится. На этом держится вся наша программа. Она интересна только потому, что в ней все всерьез. Эмоции, поступки – без скидок на художественность.
– Как ты напоминаешь мне Самсонова!
– Это упрек? Или выражение восхищения?
– Это безотчетный ужас, Женя, – вздохнула Светлана, и было непонятно, всерьез ли надо воспринимать ее слова.
– Ты сказала, что мы жестоки. Неправда. Практически ни один человек, за редким исключением, не попал в нашу программу просто так, с улицы. Ты же сама этим занимаешься и знаешь, что героев мы отбираем по письмам, которые пишут – кто? Родственники, близкие друзья и очень редко – какие-нибудь недоброжелатели. Люди нам говорят: а вот его еще снимите. Зачем? Зачем это им? Тщеславие? Просто глупость? Откуда это стремление подвергнуть близкого человека испытанию? Мы лишь берем материал, который нам предлагают, человеческий материал. И остановить процесс невозможно. Мы будем показывать людей, какие они есть. Ты знаешь, почему я согласился снять сюжет с Рассыхаевым? Здесь вообще непонятно, кто герой, а кто жертва. Ведь он знал о трагедии своей жены. Знал! Ты это понимаешь? Она каждый раз, когда он отправлялся в аэропорт, заново умирала, для нее жизнь останавливалась, это же настоящее испытание, ты на нее посмотри, она вся на нервах – и Рассыхаев, видя это, ни разу не пошел ей навстречу! Разве не жестоко с его стороны? И ее задумка с самолетом – как это понять? Желание спасти любимого? А может – неосознанная месть? Жестокость в ответ на жестокость? Что-то накопилось в душе и в конце концов выплеснулось таким вот образом.
Светлана задумчиво посмотрела на меня.
– Я как-то об этом и не подумала.
– Так что это не мы, – сказал я. – Это жизнь. А мы лишь лакмусовая бумажка чужих страстей.
Наш автомобиль двигался в потоке десятков других. И с такими темпами к месту назначения мы доберемся в аккурат к полуночи.
– Здесь будет поворот направо, – подсказала Светлана. – Попробуем добраться переулками.
Мы повернули, и здесь тоже была пробка, тогда мы свернули во двор и так, дворами, миновали квартал. Следующий переулок тоже был занят многотонной железной змеей, мы влились в поток, но вскоре опять свернули во двор. Квартал, еще квартал.
– Так мы заплутаем, – сказала Светлана.
Я не ответил. Впереди был магазинчик, возле которого припарковался развозной автомобиль, и к тому автомобилю шел человек. Человек распахнул дверцу со стороны водительского места, обернулся, и я понял, что не ошибся. Это был Костя, собственной персоной. Он сел за руль. Я подъехал к нему вплотную и встал бампер к бамперу. Он взглянул на меня сквозь лобовое стекло и узнал – я увидел по глазам. Мы сидели и смотрели друг на друга.
– Что бы это значило? – сказала Светлана.
– Мне и самому интересно.
Я вышел из машины.
– Привет!
Костя только кивнул в ответ. Даже не улыбнулся.
– Вот так встреча, – сказал я. – Не ожидал. Вы разве не на каникулах, где-нибудь у моря?
– Как видите.
– Летние подработки?
Он не ответил. Было впечатление, что он не очень-то рад меня видеть.
– Как Настя?
– Нормально.
– Свадьбу сыграли?
– Готовимся.
Только вспомнив о Насте, я начал кое-что понимать.