Королева Бедлама
Шрифт:
Он подумал было отвлечься чтением какого-нибудь увесистого трактата вроде «Кометографии, или Слова о кометах» Инкриза Мэзера, дабы изгнать кровожадных демонов из головы, однако на самом деле его беспокоил вовсе не сон об убийстве Эбена Осли. Мэтью вновь и вновь вспоминал похороны Натана Спенсера. Юношу положили в могилу ясным июньским утром: при свете дня отовсюду доносилось пение птиц, а ночью – скрипки и смех. Мэтью сидел у себя в комнате, в кромешном мраке, и гадал (совсем как сейчас и как другими ночами, задолго до той встречи с Джоном Файвом), не он ли убил Натана. Быть может, его непримиримое стремление к справедливости – нет, лучше уж сразу называть вещи своими именами: его упорное желание увидеть
Ведь человек, жаждущий справедливости, не может поступить иначе?..
Мэтью смотрел в пламя ближайшей свечи.
Натан жаждал одного: чтобы его оставили в покое.
Я в самом деле его погубил.
Закончил дело, начатое мерзавцем Осли.
Мэтью с шумом втянул воздух, затем выдохнул. Пламя задрожало, и по стенам поползли странные тени.
И вот ведь забавно, подумал он. Нет, не забавно… прискорбно: тот же всепоглощающий огонь его души, та же неутомимая тяга к справедливости, что три года назад в Фаунт-Ройале спасла жизнь Рейчел Ховарт, сегодня, по всей видимости… вероятно… почти наверняка?.. подвела Натана Спенсера под петлю.
Стены начали давить на Мэтью. Он поджал плечи и ощутил несвойственное ему желание выпить для успокоения ума чего-нибудь крепкого, услышать пение скрипки и очутиться там, где все знают его по имени.
«Галоп» ведь еще открыт. Даже если мистер Садбери уже смахивает крошки со столов, Мэтью, верно, успеет опрокинуть кружечку темного стаута. Но медлить нельзя – надо поскорее одеваться и выходить, если эту ночь он хочет встретить в обществе друзей.
Через пять минут он уже спускался по лестнице в чистой белой сорочке, светло-коричневых бриджах и башмаках, начищенных еще с вечера. В лавке царил такой же порядок, как на чердаке, поскольку поддерживать там чистоту входило в обязанности Мэтью. На полках стояли миски, чашки, тарелки, подсвечники и прочая утварь; одни предметы дожидались покупателей, другие – дальнейшей обработки и украшения перед обжигом. Сам дом был сработан крепко; толстые деревянные столбы подпирали мансарду. На улицу выходила большая витрина, где для завлечения покупателей выставили лучшие творения гончара. Мэтью остановился на минуту, чтобы зажечь спичку и свечу в жестяном фонаре, висевшем на крючке рядом с дверью. Он твердо решил держаться сегодня подальше от «Слепца» и не следовать больше за Осли, однако свет, глядишь, поможет отпугнуть головорезов, которых директор запросто мог к нему подослать.
Шагая по Бродвею, Мэтью смотрел на серебристые блики лунного света на черной воде. «Галоп» находился на Краун-стрит, примерно в шести минутах быстрой ходьбы от гончарной лавки, – и, к счастью, на приличном расстоянии от сомнительных заведений вроде «Тернового куста», «Слепца» и «Петушиного хвоста». Нынче Мэтью было не до интриг и опасностей: голова еще гудела после недавней уличной стычки. Выпить кружку стаута, перекинуться с кем-нибудь парой слов – о лорде Корнбери, вестимо, не даст же народ пропасть такому поводу для сплетен! – а потом сразу домой, спать.
Он повернул на Краун-стрит рядом с ателье Аулзов. Вновь откуда-то донеслись скрипки и смех. Музыка и шум веселья звучали из-за освещенной фонарем двери трактира «Красная бочка» через дорогу. Оттуда, нестройно распевая во все горло (слов песни Мэтью не разобрал, однако ясно было, что она не из воскресного репертуара), вывалились двое. Следом выскочила худая черноволосая женщина с густо накрашенными глазами и окатила их бог знает чем из ведра, а потом хрипло выругалась, когда облитые ею безобразники зашлись в пьяном смехе. Один упал на колени в грязь, второй принялся отплясывать вокруг него джигу, а женщина стала громко звать констебля.
Мэтью опустил голову и быстро прошел мимо. Чего только не встретишь на улицах Нью-Йорка – и ночью и днем! Однако с наступленьем темноты город, казалось, норовил переплюнуть Лондон в самых низменных своих проявлениях.
Да и как иначе? В конце концов, Лондон у местных в крови. Пускай кое-где уж толкуют о ньюйоркцах – тех, кто здесь родился и вырос, – большинство местных обитателей еще не смыли лондонскую грязь с сапог и не вывели лондонскую сажу из легких. Их родина по-прежнему там, за океаном, откуда без конца прибывают, с намерением производить на свет ньюйоркцев, все новые лондонцы. Мэтью полагал, что когда-нибудь Нью-Йорк все же приобретет собственный характер (если выживет и удосужится стать подлинным городом), а покамест он – лишь очередное предприятие Британской империи, созданное лондонцами для нужд Лондона. Как же ему не перенять у образца все самое главное: темпы роста, дела и – увы – пороки? Именно поэтому Мэтью так беспокоила неорганизованность в рядах констеблей. Из газет он знал, что метрополия погрязла в преступности, и «старые чарли» не справляются с ежедневным потоком убийств, ограблений и прочих проявлений темной стороны человеческой души.
По мере того как в Нью-Йорке будет расти число доходных предприятий, из Старого Света на кораблях начнут прибывать опытные коммерсанты – волки, точащие зуб на новое стадо овец. Мэтью всей душой надеялся, что главный констебль Лиллехорн – или тот, кто займет его место, – будет наготове.
До «Галопа» оставался всего один квартал, только перейти Смит-стрит. Из подворотни выскочил черный кот с белыми лапами и понесся за добычей, – кажется, то была крупная крыса. Сердце Мэтью от испуга заколотилось где-то в горле.
И вдруг справа, на Смит-стрит, раздался сдавленный крик:
– Убили!
А потом закричали опять, уже громче и отчаянней:
– На помощь! Его убили!
Мэтью замер и поднял фонарь – сердце по-прежнему неистово билось в горле. К нему кто-то бежал, вернее, плелся и спотыкался, изо всех сил пытаясь двигаться по прямой. Мэтью стоило огромного труда сдержать два одновременно обуревающих его порыва: обмочить бриджи и швырнуть в бегущего фонарь.
– Убили! Убили! – кричал юноша.
Наконец он заметил Мэтью и умоляюще простер перед собой руки, едва не грянувшись при этом наземь. Лицо у него было белое как простыня, а темно-рыжие волосы торчали во все стороны.
– Кто это?
– А вы кто?..
Тут свет фонарей – уличного и того, что Мэтью держал в руке, – осветил лицо юноши. Оказалось, это Филип Кови, тоже из приютских.
– Филип, это я, Мэтью Корбетт! Что стряслось?
– Мэтью! Мэтью! Там… человека убили! По-порезали всего!
Кови так в него вцепился, что они оба чуть не шлепнулись в грязь, а Мэтью потом едва не свалился от запаха перегара. Глаза у Кови были налиты кровью, под ними лежали темные круги; судя по всему, от увиденного у бедняги хлынуло из носа: по губам и подбородку тянулись поблескивающие на свету нити слизи.
– Там труп, Мэтью! По-помилуй боже, весь изрезанный!
Кови, некрупный юноша на три года младше Мэтью, был так пьян, что еле стоял на ногах – пришлось схватить его за талию. Однако он все равно трясся и шатался, а потом начал рыдать, и колени у него подогнулись.
– Господи! Господи, я ж чуть на него не наступил!
– На кого? Кто там, Филип?
Кови смотрел на него невидящими глазами, слезы струились по щекам, рот кривился.
– Не-не знаю… – заплетающимся языком ответил он. – Порезали его всего! Вон там лежит!